Василий Абрамов - На ратных дорогах
После «черного дня» — 5 декабря, многих недосчитались. Одни были убиты, другие ранены и попали в лазарет, а многие без вести пропали. Нет никого и из моих дружков. Говорят, что Василия Потапова видели в группе, которую немцы обстреливали особенно сильно. Не хочется верить, что он погиб.
Постепенно подразделения полка собрались и приняли участие в наступлении в районе между Лодзью и Варшавой. Но уже кончался маневренный период, начиналась позиционная война.
Пришла зима, а с ней холод и снег. Наш полк часто перебрасывался с одного участка на другой, и мы очень страдали в неприспособленных окопах. Залезем, бывало, по нескольку человек в нору, заменявшую землянку, завесим входное отверстие палаткой, прижмемся друг к другу и дрожим, нагоняя тепло дыханием. Этот способ «отопления» был малоэффективным, но солдаты не падали духом.
В конце декабря начались сильные бои. Как-то утром новый ротный командир, щупленький прапорщик, приказал готовиться к атаке и соблазнительно добавил:
— Говорят, у немцев окопы хороши, а в землянках — печки. Займем — и будем жить не тужить.
После полудня наша артиллерия обрушилась на врага. Мы дружно поднялись, ворвались в окопы и заняли их. В землянках действительно оказались не только печки, но даже нары.
В тот день, собственно, и начались знаменитые зимние бои в районе Болимова-Боржимова и Воли-Шидловской. Здесь генерал Макензен применил свою знаменитую «фалангу» — самое плотное построение пехоты и артиллерии для прорыва русского фронта. Бывали дни, когда стороны трижды переходили в атаку. Часто наступали с развернутыми полковыми знаменами и оркестрами.
Немцы находились в более выгодных условиях. Их солдаты были сыты и хорошо одеты. Атаки вражеской пехоты всегда поддерживались сильнейшим артиллерийским огнем. Нас же из-за недостатка снарядов артиллерия поддерживала слабо. Питались мы впроголодь, шинелишки наши оборвались. И все же в зимних боях 1914–1915 годов русские войска не только выстояли, но и часто наносили «фалангам» Макензена поражения.
Мы горячо любили свою землю, политую потом и кровью многих поколений. Призывы к защите ее от осквернения супостатом вызывали у нас высокие патриотические чувства.
В то же время солдаты все чаще задумывались над несправедливостью порядков в стране, о том, что принесет война беднякам. Как-то я получил письмо от родителей. Те писали, что живут плохо. Отец и мать упрекали меня за то, что я пошел на фронт, тогда как многие семинаристы, главным-образом дети богатых, остались дома.
Всем интересно было знать о положении в России. Поэтому письма обычно читали вслух. Когда я прочел свое, оно вызвало спор. Большинство солдат оказалось на стороне моих родителей.
— В самом деле, Василий, почему ты забрался в окопы? — спросил Цветков. — И с какой стати добровольно муки принимаешь?
— Вступил в армию, чтобы немцев скорее разбить. А разобьем их, бедный народ лучше заживет, — ответил я, что думал. — Дети мужиков станут учиться в школах, царь даст облегчение, поможет…
— Странное дело, — перебил меня Середа. — Одного я не понимаю, может, ты мне объяснишь. Почему царь-батюшка раньше жизнь народа не облегчил, а отложил это до после войны?
Вопрос застал меня врасплох. Невольно подумал: «Хитер же этот Середа. Прикидывается только простачком».
Разговор прервал приход командира роты. Но мы еще не раз возвращались к этой теме…
В феврале 1915 года я заболел воспалением легких и был эвакуирован в глубокий тыл. Лечился больше месяца. А когда возвратился на фронт, меня ждала приятная неожиданность.
Первым, кого я встретил, направляясь в свою 15-ю роту, оказался Сережа Климов. Радости моей не было конца. Сережа затащил меня в свою землянку-нору, завешанную дерюгой. Здесь, лежа рядом на соломе, мы рассказывали друг другу о пережитом. Оказывается, тогда, 5 декабря, Сереже удалось спастись. Но он тоже заболел, долго лечился и только недавно вернулся в часть. Сейчас назначен командиром отделения.
Во время этого разговора Климов откровенно рассказал мне, почему его так долго не производят в прапорщики. В 1912 году мой друг участвовал в студенческой демонстрации протеста против ленского расстрела. Да и теперь поддерживал связь с демократически настроенными солдатами.
— А офицером я все-таки стану, — сказал на прощание Сережа. — После войны нам потребуется знание военного дела.
Признаться, не понял я тогда этой реплики. Только много позже, став командиром Красной Армии, осознал значение загадочной фразы Сережи, мечтавшего о революции…
В конце апреля Климова действительно произвели в прапорщики. Он уехал в штаб полка, но через несколько дней стало известно, что воевать ему больше не придется. Врачи обнаружили у него скоротечную чахотку и направили в один из крымских госпиталей. А немного спустя, в начале июля, я получил письмо из Ялты от сестры милосердия госпиталя. Она сообщала о смерти моего друга.
Уже после отъезда Климова произошли изменения и в моей фронтовой жизни. Меня назначили старшим ротных разведчиков.
Командир роты приказал нам в три дня изучить участок у реки Равка.
— Да так, чтобы знали каждый камень, каждый пенек, кустик и дерево, — строго предупредил он.
Река от позиции 1-го взвода уходила в сторону немцев, на половине ломалась влево, текла параллельно линии фронта, а потом снова шла к нашим окопам. В результате получался ограниченный ею неправильной формы четырехугольник «ничейной» земли.
Тщательно наблюдая за противоположным берегом, мы установили, что немецкие окопы протянулись в двухстах метрах за рекой. На самом берегу обороны нет, но на ночь немцы выставляли здесь «секреты».
Затем Петров дал новое задание — разрушить деревянный мост через реку.
Взрывчатки у нас нет. Пришлось запасаться пилами, топорами, ломами. Заготовили несколько мешков с песком — миноискателей тогда не было, и мешки нам нужны, чтобы, сбрасывая их на подозрительные участки, проверить, не минирован ли мост.
Перед выходом написали родным письма, передали друзьям, чтобы те отослали, «если что случится».
Сквозь редкие облака слабо светила луна. Видимость небольшая, не дальше 15–20 шагов. Это даже нам на руку. Мы ползем не совсем к мосту, а несколько левее его. Впереди Козлов и Зыбин. Остальные цепью — в пяти шагах.
Козлов отличается хорошим слухом. Он подползает ко мне, шепчет:
— На берегу какой-то шум.
Зыбин, по его словам, в темноте видит как кошка. Сейчас он авторитетно заявляет:
— Напрасно паникуешь. Никого там нет.
Только двинулись дальше, прогремел выстрел, потом другой. Заработал пулемет. Пули проносились позади нас. Мелькнула догадка: «Хотят отрезать от своих». А тут засвистели мины. Одна разорвалась впереди, вторая — позади. Третьей ждать нельзя.
