Коллектив авторов - Андрей Белый: автобиографизм и биографические практики
Эти признания Андрея Белого раскрывают нам автобиографический контекст занимающих множество страниц «Мастерства Гоголя» размышлений о природе трагедии гоголевской жизни. «Оторванец» от породившей его социальной среды мелкопоместного дворянства, Гоголь, по мысли Белого, верно уловил «тенденцию спроса» нарождающегося революционного разночинства, но не нашел правильного пути и рухнул в бездну.[481]
Основной материал, на который опирается Белый, говоря о проблеме «оторванчества», – это любимая им с юности и с юности же ассоциировавшаяся с социальными сдвигами, с революционными волнениями повесть «Страшная месть». В «Воспоминаниях о Блоке» он рассказывает, как в 1905 и в 1906 гг., два лета подряд, находясь вместе с С. М. Соловьевым в имении Соловьевых Дедово, читал и перечитывал Гоголя. «<…> Упивались мы Гоголем: “Страшною местью” и “Вием”»,[482] – писал он о лете 1905 г. Или о 1906 г.: «Помню: вечер. <…> Я – на террасе, в качалке: в руках – томик Гоголя (“Страшная Месть” или “Вий”)».[483] Или о том же времени:
«Дышали томительною атмосферою митингов, происходящих в округе, читали усиленно Гоголя; так полюбили его, что С. М. <Соловьев> называл его часто ласкательным “Гоголек”. Всюду виделся – Гоголь, С. М. говорил:
– <…> Всюду-всюду: усмешечка этакая. И – припахивает нечистою силой”.
– “Колдун показался опять!”».[484]
Белый много говорит в «Мастерстве Гоголя» о колдуне из «Страшной мести». Следуя сложившейся традиции «перенесения черт характеров гоголевских персонажей на личность их творца»,[485] он на свой лад отождествляет Гоголя с колдуном:
«<…> Гоголь – отщепенец от рода и класса – самая подоплека им сочиненной личины (колдуна – И. Д.). Колдун от младенческих лет урожденный преступник; никто из детей не играл с ним (школьники отталкивались от Гоголя) <…>».[486]
Но этим размышления о зловещем гоголевском персонаже не ограничиваются. При всех своих отрицательных качествах («<…> в колдуне заострено, преувеличено, собрано воедино все, характерное для любого оторванца; <…> и жуткий смех, и огонь недр, и измена родне»[487]) колдун, по Белому, – типичный просвещенный европеец эпохи Возрождения.
«Сомнительно, что “легенда” о преступлениях колдуна не бред расстроенного воображения выродков сгнившего рода, реагирующих на Возрождение; мы вправе думать: знаки, писанные “не русскою и не польскою грамотою”, писаны… по-французски, или по-немецки; черная вода – кофе; колдун – вегетарианец; он занимается астрономией и делает всякие опыты, как Альберт Великий, как Генрих из Орильяка <…>».[488]
Разбор сюжета «Страшной мести» (легенды про «брата» Ивана, убитого «братом» Петро) вызывает в памяти Андрея Белого библейскую историю о Каине и Авеле (что, в принципе, вполне ожидаемо). Но трактуется она в весьма специфическом ключе – как история «оторванчества» личности от рода:
«Встреча убитого Ивана с потомком Петро возобновляет легенду о Каине и Авеле. Петро убил Ивана; Каин – Авеля; древний род разорван пополам: убийство близких – уничтожение предка во всех и распад каждого на две половины; каждый в роде теперь – “урод”; чем он виноват, что стал таким, коли каждая личность – “урод”: вырод из рода?».[489]
Сравним этот фрагмент с уже частично цитировавшимся высказыванием из предисловия к «Началу века»:
«<…> мы были “чудаки”, раздвоенные, надорванные: жизнью до “жизни”. <…> “чудак” в условиях современности – отрицательный тип; “чудак” в условиях описываемой эпохи – инвалид, заслуживающий уважительного внимания».[490]
Автобиографический контекст объясняет появление в «Мастерстве Гоголя» логической цепочки, уводящей (с опорой на четвертую главу Книги Бытия) далеко в сторону от традиционных трактовок «Страшной мести»:
«Род Авеля пас стада; род Каина “выродился” в… культуру наук, искусств, техники, металлургии, промышленности (по Библии). <…> И в Авелевых потомках сказались нелады с родом: оскудевает сила <…>; в стоялом быте ожидают кому-то мести они; потомки же Каина силятся что-то припомнить; в усилиях сознания гибнут; но – строят культуру».[491]
Андрей Белый автобиографичен не только когда говорит о причинах и о сущности трагедии Гоголя или об особенностях его персонажа-колдуна. Он описывает творческий процесс классика так, будто рассказывает о самом себе:
«Гоголь обрастает продуктами своего творчества, как организм, питающий свои ногти, которые он держит на себе, хотя они и срезаемы без ущерба; они, и отданные читателю, никогда не могут закончиться, ибо законченность их – не они сами, а целое питающего организма, который – творческий процесс; в нем включены продукты творчества с жизнью Гоголя так, что с изменением жизненных условий менялися в Гоголе они; и отсюда перемарки, новые редакции, фрагменты, оставшиеся необработанными, и перевоплощения персонажей и тем из одной повести в другую; и наконец вечная трагедия: воплощенное не воплощаемо в новый этап сознания: исключение из плана собрания сочинений “Веч<еров на хуторе близ Диканьки>” и двоекратное сожжение “М<ертвых> Д<уш>”».[492]
Поменяв в этом фрагменте Гоголя на Андрея Белого и подставив вместо названий произведений первого названия сочинений второго, мы получим абсолютно точное, документально подтвержденное (во всем, включая факт неоднократного, правда, виртуального «сожжения» Белым книги – сборника стихотворений «Золото в лазури»[493]) описание особенностей творческого процесса автора «Мастерства Гоголя». И как тут не вспомнить его же собственные слова: «<…> так пишет Белый-Яновский (Бугаев-Гоголь)».[494]
Не секрет, что на протяжении большей части своего творческого пути Андрей Белый сознательно стремился к тому, чтобы самоутвердиться в роли «нового Гоголя» – как в литературном, так и в поведенческо-бытовом плане.[495] Существовала, однако, некая, очевидно, тревожившая его заминка, своего рода подводный камень, который тем или иным образом было необходимо обойти. Я имею в виду факт трагической и загадочной смерти Гоголя. Следовать за Гоголем в этом «пункте» Белый, конечно, совсем не хотел. О том, насколько важна была для него возможность существования Гоголя вне гоголевской трагедии, свидетельствует, например, отрывок из воспоминаний П. Н. Зайцева:
«Я привез Борису Николаевичу книгу Честертона о Диккенсе.
