Ральф Дутли - Век мой, зверь мой. Осип Мандельштам. Биография
Надежда Мандельштам утверждает, что уже здесь слышится «новый голос»; это стихотворение, по ее словам, обозначает поворотный пункт, говорит о мировоззрении «зрелого человека»[190]. Следующее стихотворение Мандельштама («Кому зима — арак и пунш голубоглазый…»), созданное в январе 1922 года, — свидетельство стоического преодоления зимы: «Как яблоня зимой, в рогоже голодать, / Тянуться с нежностью бессмысленно к чужому, / И шарить в пустоте, и терпеливо ждать» (II, 36). И снова поэт заводит речь о «соленых приказах» жестоких звезд. Недоверие и враждебность по отношению к звездам и их «приказам» — красная звезда была символом советского государства! — пронизывает отдельные стихотворения Мандельштама. И все же, несмотря на ощущение зимнего холода и нищеты, это стихотворение источает скупое звериное тепло и содержит категорическое признание: «Я все отдам за жизнь».
С сентября по декабрь 1921 года Мандельштам с женой живет в Батуми, на берегу Черного моря, занимается грузинской поэзией, переводит современных лириков и — с помощью Тициана Табидзе и Паоло Яшвили, возглавлявших литературную группу «Голубые роги», — поэму великого Важа Пшавела «Гоготур и Апшина». Результатом его пребывания в Тифлисе и Батуми была также статья «Кое-что о грузинском искусстве». Вслед за Пушкиным и Лермонтовым, Мандельштам пытается приобщиться к грузинскому и кавказскому мифу и набрасывает — опираясь на вековую грузинскую культуру вина — культурософию старения и созревания, брожения и опьянения: «Да, культура опьяняет […] Вино старится — в этом его будущее, культура бродит — в этом ее молодость» (II, 233, 236). Культура уже стала для Мандельштама последней «церковью», способом преодоления зимы, пьянящим «соборованием».
В конце декабря, покинув Батуми на пароходе, супруги Мандельштам встречают новый год на сухумском рейде. На борту корабля они видят солдат, участников гражданской войны, и спрашивают себя: «За что они боролись?» Через Новороссийск, другой портовый город на Черном море, и Екатеринодар они достигают Ростова-на-Дону. После шести месяцев, проведенных в Азербайджане и Грузии, Мандельштам радовался: вокруг него вновь звучала русская речь. В январе 1922 года в ростовской газете «Советский юг» появляется несколько прозаических текстов Мандельштама, среди них — «Кровавая мистерия 9-го января», воспоминание о расстреле рабочих, с которого началась революция 1905 года. «Никто не слышал, — сказано в этом очерке, — как прозвучал в холодном январском воздухе последний рожок императорской России — рожок ее агонии, ее предсмертный стон. Императорская Россия умерла как зверь — никто не слышал ее последнего хрипа» (II, 241).
В этом тексте нет ностальгической тоски по царской России. Для Мандельштама не существовало пути назад — в дореволюционное время. Он находился в гуще исторических событий и уже не мог — да и не хотел покидать этого трагического спектакля. Именно в жестоком 1921 году, когда был подавлен кронштадтский мятеж и расстрелян Гумилев, он окончательно отказался от идеи эмиграции: «Ведь уйти от своей участи все равно нельзя». Смерть стала теперь чище, беда — соленее. «И земля правдивей и страшнее».
12
Век мой, зверь мой
(Москва, 1922–1923)
Обретенная «дорога обратно». Март 1922 года: бракосочетание с Надеждой Хазиной в Киеве. Следы Бергсона: статья «О природе слова». Возвеличивание русского языка и проект «внутреннего, домашнего эллинизма». Апрель 1922 года: прибежище в Доме писателей на Тверском бульваре. Смерть Хлебникова. Статья «Пшеница человеческая» и стихотворение об Европе. Август 1922 года: стихотворный сборник «Tristia». Прощание, вина, изгнание. Сопротивление и мысль о непрерывности европейской культуры. Октябрь 1922 года: век-зверь с перебитым позвоночником. Арест Евгения Мандельштама, первая встреча с Николаем Бухариным. Статья «Гуманизм и современность». Предчувствие «наступающей ночи», приверженность гуманизму. Прозорливость при жизни Ленина. Изоляция, нищета, отщепенство: выбор, ставший судьбой. Письмо к молодому поэту: акмеизм как «совесть поэзии». Май 1923 г.: стихотворный сборник «Вторая книга». Разнос книги Брюсовым. Тяжкая участь — быть современником.
Мандельштам остался в России. Он не представлял себе дальнейшей жизни вне русского языка и русской культуры. При всех своих духовных связях с западноевропейской культурой он обрел, подобно Чаадаеву, которого считал своим образцом, «дорогу обратно» (I, 200). А кроме того, для эмиграции на Запад ему попросту не хватало средств: фамильных драгоценностей или личных связей, дающих возможность начать жизнь сначала. К тому же он был теперь не один, а со своей спутницей Надеждой, чье имя имеет символическое звучание. Скромный фундамент, но и на нем можно было строить!
В марте 1922 года оба вновь приезжают в Киев, родной город Надежды, в котором 1 мая 1919 года состоялось их знакомство. Быстро и без всяких церемоний они официально регистрируют свой брак. Шафером выступает друг Мандельштама поэт-футурист Бенедикт Лившиц. Денег, чтобы купить кольца, у них нет. Да и время неподходящее для того, чтобы обращать внимание на эти буржуазные условности. 7 марта Мандельштам читает в Киевской философской академии доклад под названием: «Акмеизм или классицизм? (Внутренний эллинизм в русской литературе…)». Из этого доклада возникнет одна из самых важных и блестящих статей Мандельштама «О природе слова», изданная в июне 1922 года отдельной брошюрой в Харькове.
«Но ты полюбишь иудея»
Надежда Хазина-Мандельштам вскоре после замужества в марте 1922 года
В сумятице современных событий, в эпоху стремительного ускорения Мандельштам пытается вновь найти единство, целостность, непрерывность. Статья представляет собой обзор русской литературы, начиная со «Слова о полку Игореве» (конец XII века) вплоть до неподражаемого современника, футуриста Велимира Хлебникова. Более того: это — глубокое размышление о ценностях и достоинствах русской культуры. Духовным критерием для Мандельштама становится французский философ Анри Бергсон; его главное сочинение, «Творческая эволюция», поэт открыл для себя еще в период учебы в Париже в 1907/1908 году. Он ищет того же, чего искал и Бергсон, — «внутренней связи явлений». Чаадаев, которым он восхищался уже с 1914 года, в своем критическом взгляде на культуру России — страны, якобы выпавшей из истории, — упустил из виду одну данность, для Мандельштама теперь важнейшую: русский язык. «Столь высоко организованный, столь органический язык не только дверь в историю, но и сама история» (I, 222). Мандельштам прослеживает духовную генеалогию русского языка, которая, начинаясь в античности, идет через Византию и приводит к современности Хлебникова. Русский язык — «эллинистический»; благодаря эллинскому наследию он стал «звучащей и говорящей плотью» (I, 220).
