Эрнст Ганфштенгль - Гитлер. Утраченные годы. Воспоминания сподвижника фюрера. 1927-1944
Потом он попробовал подкупить меня, утверждая, что на следующих выборах он определенно выдвинет меня в баварский ландтаг или в рейхстаг, что мне больше нравится, и я смогу претендовать на важную должность в министерстве иностранных дел, и что сейчас это мой шанс. Было очевидно, что это моя лучшая возможность оказаться на равных правах с этими дикарями из партии, чьего влияния я всегда опасался, так что в конце концов я согласился. Я сказал ему, что у меня появилось много других интересов, но что эту работу посредника я буду выполнять на добровольных началах, и мы посмотрим, что из этого выйдет. Он покинул меня, осыпав щедрыми благодарностями и пространными фразами: «Ганфштенгль, вы станете частью моего ближайшего окружения». Но конечно, без намека на практические детали либо куда мне явиться на работу, или как мне работать. Это были детали, которые его никогда не волновали.
Если уж мне было опять суждено тесно связаться с ним, так уж лучше всего будет сколотить небольшую группу советников, с кем я мог бы вырабатывать аргументы для противодействия диким помрачениям партийных экстремистов. Я провел целый ряд совещаний и конференций и ужинов в своем доме на Пиенценауэрштрассе. Там бывал и мэр Грамаччини, многие годы являвшийся итальянским членом Комиссии по разоружению, проживая при этом в Мюнхене, который не только рассказывал мне о том, что все еще было относительно умеренным фашистским режимом в Италии при Муссолини, но и укреплял мои антирозенберговские аргументы о потенциальной опасности оскорбления католического мнения и допущения незаконных методов для завоевания властных позиций внутри партии. Он также предупредил меня, что, если кто-то считает, что будущая дружба между двумя режимами будет автоматической, ему придется серьезно разочароваться.
Я также заходил к генералу Бискупскому – очень презентабельному бывшему царскому офицеру, одно короткое время дружившему с Розенбергом, но рассорившемуся с ним. Я опирался на него в поисках убедительных аргументов о необходимости дружеских отношений с Польшей и Россией. Я даже зашел настолько далеко, что пригласил к себе в дом генерала Хаустхофера, а когда убедился, что его япономанию невозможно поколебать, обратился к мюнхенскому врачу по имени фон Шаб, который долгие годы провел на Дальнем Востоке на важных медицинских постах и обладал куда более уравновешенным взглядом на азиатских людей, чем этот геополитический фантазер. Проблема была в том, что мне так и не удалось заставить Гитлера прислушаться к нему. Пытаясь оживить старое, более консервативное крыло партии, я стал часто видеться с Тони Дрекслером. Он был все еще энергичен и не умер фактически до 1943 года и оставался верен своему твердому профсоюзному прошлому.
Мое первое официальное появление вместе с Гитлером произошло почти сразу же, когда он попросил меня сопровождать его в поездке в Лейпциг на суд двух молодых офицеров, которых обвиняли в распространении нацистской пропаганды в армии. Гитлера вызвали в качестве свидетеля, и если бы я нуждался в каких-нибудь дополнительных проявлениях его способности откликнуться на случай и его экстраординарного владения все большей части общественного мнения, то тут они были налицо. Он закончил, превратив суд в политический форум, и выдал двухчасовую речь, которая была не только хитроумно продумана, чтобы заручиться симпатией армии, но и представляла собой краткий конспект национал-социалистической программы, которая, естественно, была напечатана под огромными заголовками в каждой немецкой газете. Он использовал одну фразу, которой, я должен сказать, не придал в то время значения больше, чем обычной риторике, но она воплотится, когда он придет к власти, и «головы покатятся». «Да, – подумал я, – те, кто предавал интересы Германии, наверняка должны быть смещены с постов и, если необходимо, предстать перед судом», но для Гитлера эта фраза имела физический смысл, и для большинства людей потребовались годы, чтобы понять, что он действительно имел в виду.
Конечно, эффект на аудиторию был огромный, и представители прессы в полном составе мчались со всех ног, чтобы отправить полные отчеты о его выступлении. Там среди корреспондентов был Карл фон Виганд, работавший главным европейским представителем группы Херста. Он хотел, чтобы Гитлер написал две-три статьи за приличную сумму, триста – четыреста марок за каждую, что я и устроил надлежащим образом, Гитлер отдал мне мою долю 30 процентов, что, должен сказать, было совсем не лишнее. Но слух о сделке проник в ряды партии, и радикалы рассматривали очень нелицеприятно этот факт капитуляции Гитлера перед могущественным долларом.
Он определенно начал важничать в финансовых вопросах, а в отеле «Гауффе», где мы остановились, когда я думал, что с моей стороны будет излишне щедро давать горничной 20 центов чаевых на три марки, я заметил, что он дал ей десять марок. В моих поездках с ним он всегда давал в три-четыре раза больше, чем требовалось, и заявлял, что это производит очень хороший эффект, потому что персонал показывает эти банкноты всем на кухне, а иногда даже просят его расписаться на купюре. То же было и в Лейпциге, когда я впервые понял, что он обрел совсем немало приверженцев среди немецкой аристократии. Если я не ошибаюсь, на затягивавшихся допоздна беседах вместе с другими персонами был принц цу Вид вместе со своей очаровательной супругой, и в этом я не видел ничего, кроме хорошего. Это были люди из нужного типа общества, и, если бы развилась политическая ситуация, они бы обеспечили полезное сдерживающее влияние.
При вдруг безмерно возросшей власти и возвышении положения Гитлер собирает свою первую команду для борьбы с тем, что лежит впереди. В течение двух или трех лет отрады штурмовиков CA находились под командой капитана Пфеффера, но Гитлер был недоволен тем, как идут там дела. По совести говоря, это был военный с достаточно старыми традициями Freikorps, поддерживаемыми в радах подчиненных, все еще считавших, что все, что они должны делать, – это поддерживать дух и товарищество, которые родились в окопах. Одно время там даже было движение в пользу того, чтобы заменить их австрийские лыжные кепки на круглые прусские солдатские головные уборы, но это дело было отклонено ради забавного компромисса, непривычно похожего на французское армейское кепи. Пфеффер был солдатом в Эльзас-Лотарингии, и это была его идея. Однако Гитлер хотел расширить CA и превратить их в политическое оружие в масштабе страны, и поэтому опять обратился к одному из лучших организаторов, имевшихся у него, – Эрнсту Рему, тогда служившему наемником в боливийской армии.
К этому времени его сексуальная извращенность была полной, хотя до какой степени это было известно Гитлеру, пославшему за ним, я не знаю. Знавшие Рема по военным годам офицеры всегда утверждали, что тот был совершенно нормальным, и даже описывали оргии, в которых он принимал участие в армейских борделях. Он наверняка в это период заболел сифилисом, и это могло оказать какое-то влияние на его дальнейшее поведение. Скандалы начались вскоре после того, как он вернулся в октябре 1930 года. В руки третьих лиц каким-то образом попали письма его мужчин-компаньонов в Боливии, и начались обвинения. Бывший высокого мнения перед путчем Людендорфа об организаторских способностях Рема генерал фон Эпп даже упрекал его в связи с этими слухами на самой ранней стадии и получил от Рема честное слово, которое совсем не было таковым. Позднее, примерно в 1932 году, скандал стал достоянием общества, и, хотя его как-то приглушили, Рем совершенно открыто признавался Тони Дрекслеру в своем извращении, потому что последний передал это мне. У Гитлера никогда не было иллюзий, и его поддельный ужас, когда он обнаружил, что Рема необходимо расстрелять в 1934 году, был, конечно, чистой выдумкой.
