Евгений Велихов - Я на валенках поеду в 35-й год... Воспоминания
Летел я на самолёте с очень милым и интеллигентным маршалом, командующим инженерными войсками. Когда на следующий день осматривали станцию, и для меня, и для него всё было сюрпризом — по инструкциям работы с радиоактивными материалами — они были внутри, мы — снаружи, на деле же оказывалось наоборот — всё вокруг радиоактивное, и уровень измерялся не микрорентгенами, а рентгенами — до сотен и тысяч. Я его спрашиваю: «А как в военной обстановке действовать?» «Обходить», — отвечает. А нам нужно попасть внутрь, чтобы разобраться. В Москве рассчитывали температуру реактора и момент, когда не выдержат опорные конструкции, а здесь мы пытались её оценить.
На третий день, облетая блок на вертолёте, я сумел заглянуть внутрь реактора при свете горящего в дыре парашюта и увидел, что реактора-то нет — под вставшей на дыбы верхней плитой весом в триста тонн ничего не было. Иван Степанович был сильно поражён, как и Москва. Только через несколько лет, когда мы пробурили отверстия в защите реактора и засунули туда видеокамеры, убедились, что нижняя плита обрушила опорные конструкции и упала вниз сразу же, так что реактора не существовало с самого начала. Нас прежде всего беспокоила возможность второго парового выброса в случае, если раскалённое топливо обрушится в бассейн под реактором, заполненный водой после первого взрыва. Именно в этот момент М. С. Горбачёв спросил меня, не придётся ли эвакуировать Киев? Я не мог определённо ответить ему, пока героическими усилиями персонала станции, работавшего по пояс в радиоактивной воде, не удалось открыть задвижки и спустить воду.
Где топливо вместе с накопленными осколками деления и плутонием? Этот вопрос являлся для нас важнейшим. Для ответа были организованы измерения уровня радиации — гамма-фона — снаружи станции и на всей загрязнённой территории и измерения внутри. Снаружи — в основном с вертолёта, а изнутри, естественно, пешком. Я пытался использовать спецтанк М. С. Горбачёва, но ничего особенно полезного из этого не получилось, так как уровень радиации вблизи разрушенного блока достигал сотен рентген в час. Наше пребывание на станции определялось полученной дозой и сжималось с каждым днём как шагреневая кожа. Предел для себя мы установили порядка сотни рентген по опыту института. Это было индивидуальное собственное решение — официально допустимые дозы в разы меньше. За одно стандартное посещение блока обычно получали до одного рентгена, хотя это довольно условная величина из-за несовершенства дозиметров, неоднородности поля радиации и неизвестной доли внутреннего облучения. Я получил удовлетворение, когда при посещении Хиросимы японцы взяли у меня анализ крови и по определению доли повреждённых хромосом с точностью до двойки подтвердили уровень, оцененный мной самим.
Прошло много лет, пока были проведены систематические измерения гамма-фона на огромной территории, очень трудные технически измерения альфа-активности, особенно плутония, обследованы все основные помещения, куда попала растекающаяся жидкая лава, как сквозь щели и коридоры, так и сквозь бетонные перекрытия. Потребовался героический труд учёных и рабочих, как курчатовцев, так и других институтов Средмаша и Академии наук СССР, совершенно добровольный и бескорыстный. Надо сказать, в этот период можно было позвонить в любую советскую организацию, на производство, советскому или партийному начальству и немедленно получить любую, самую экзотическую помощь. На какое-то время вернулся дух фронтового братства: «Всё для Победы!» Политизация и коммерциализация пришли потом, и все мы оказались участниками «Пикника на обочине» — одного из самых пророческих и глубоких фантастических романов нашего времени. «Сталкер» стал любимым фильмом в зоне.
Таким образом, срок моего пребывания определялся дозой. Послал меня туда, как я уже говорил, Н. И. Рыжков без всяких формальностей, и пробыл я там при И. С. Силаеве, Ю. Д. Маслюкове и Л. А. Воронине. Приехали мы с И. М. Щадовым и маршалом ночью, их где-то разместили, а я остался ночевать в штабе, который занимал здание горкома и горсовета. Насколько я помню, никого не было, и спал я то ли на стульях, то ли на столе. Всю ночь звонил телефон, началась эвакуация населения, и несчастные обыватели задавали мне кучу вопросов. Не отвечать я не мог, я же был в штабе, старался отвечать по здравому смыслу, хотя и теперь я не уверен, что у меня и у остальных он был вполне здравым. Растерянность была полная, никто толком не понимал, что произошло. Как и в начале войны…
Б. Е. Щербина, как зампред, отвечающий за энергетику, обсуждал планы пуска пятого блока. В Москве требовали измерить температуру несуществующего уже реактора, в Киеве В. В. Щербицкий для успокоения населения (!) устроил демонстрацию, а я ночью пытался сообразить, что же будет с животиной — об этом меня спрашивали жители Чернобыля. На Западе уже писали о десятках тысяч погибших в аварии. Первый заместитель Е. П. Славского И. Морозов готовил от имени Средмаша оправдательный документ. Утром мы с маршалом отправились на станцию на рекогносцировку. Разрушения были минимальными, но дозы чудовищными. Я спросил маршала о том, как они планировали поступать с такими объектами во время войны. «Обходить», — ответил он. Объект-то обойти можно, а облако и радиоактивную пыль не обойдёшь.
На реактор начали сбрасывать песок, затем додумались до свинцовой дроби, что оказалось не самым мудрым решением. Начали думать о фиксации пыли и о защите грунтовых вод. Я вызвал из Ленинграда директора крупнейшего химического института академика Б. В. Гидаспова, и он изготовил крайне липучую смолу. Ею залили блок. Потом мы приклеивались к ней, как мухи к липучей бумаге, и ноги у нас отчаянно «звенели». Смола была дорогая, поэтому энергичный и практичный Лев Дмитриевич Рябев организовал производство подобной смолы из подсобных материалов, и это во многом помогло фиксации радиоактивной пыли. И. С. Силаев начал обсуждать с его авиационными коллегами саркофаг, а приехавший В. Письменный с министром угольной промышленности И. М. Щадовым ловушку под блоком, которую затем и соорудили героические шахтёры.
Погода была отличная, сады в цвету, и зрелище покинутого жителями городка, неприкаянных собак и кошек доводило до слёз. Старинный город, мирная и душевная Украина Гоголя, где веками звучали украинские песни и находила приют высшая мудрость иудеев. Уезжающие спрашивали: «Скоро вернёмся?» Что я мог им ответить? Я отвечал: «Никогда!»
С другой стороны, традиционная советская суперсекретность явно вредила делу. Я позвонил А. Н. Яковлеву и попросил прислать прессу, в том числе и иностранную. Результат был неожиданный. Вечером позвонил А. М. Петросянц, который был как бы зитц-председателем атомной промышленности СССР, и сообщил нам с И. С. Силаевым, что к нам едет ревизор — Гендир Международного Агентства по атомной энергии X. Бликс и его заместитель М. Розен. По плану Москвы они прилетят в Киев, оттуда на машинах в Чернобыль, мы им всё расскажем, и они вернутся обратно. Я пришёл в ужас. Зачем для этого ехать в Чернобыль? Рассказать можно и в Вене, вопрос — поверят ли? Тем более по дороге они запачкаются радиоактивной пылью и поверят самым ужасным слухам. А. М. Петросянц спрашивает: «А что делать?» Я отвечаю: «Посадить в вертолёт, пролететь над станцией, они всё увидят, а мы им по дороге всё расскажем». «Нет, — говорит, — невозможно, там по дороге секретный объект, КГБ возражает». Я знал, что за объект, и ответил: «Оттуда все давно уже смылись». Но Петросянц — ни в какую. Говорю И. С. Силаеву: «Звони Горбачёву». Домой жене я не мог позвонить полтора месяца, с Горбачёвым в машине соединили сразу. В панике думаю: «Что сказать?» Человек он южный, хорошо знает местные условия… Обращаюсь к Ивану Степановичу: «Скажите, что у нас отхожее место переполнено, туда надо забираться по куче дерьма». Иван Степанович — человек решительный — так и сказал. Михаил Сергеевич крякнул, но с моим планом согласился.
