Татьяна Воронецкая - Леонид Филатов
Десять лет спустя...
(Продолжение разговора 31.01.2000)
Послушай, какое замечательное стихотворение «День поздней любви»
Мы зорче и мягче,
старее в осенних любовных объятьях.
Глаза наши видят острее.
Тогда нам пора закрывать их.
Ну, ладно, поговорим лучше о жизни... Так начинается наша беседа с Леней:
...Относительно моей повести «Свобода или смерть...» то, видишь ли, есть формула хорошая, давнишняя. С которой как бы можно спорить, но не нужно. «Свобода – есть осознанная необходимость». Это то, чего русский народ не может никак впустить себе в мозги. Хотя как бы среди прочего – мог бы... Если бы эта формула была как бы воспринята хоть немножко – многих бы гадостей не было сегодня. Но, к сожалению, в сценарии и в картине имеется в виду как бы другая свобода. Свобода дикаря. Вот свобода, не хватает свободы, хочу самовыражаться. Мне не дают. Я приехал на Запад, а там не ждут. Дают – пожалуйста, только никому это не интересно... Поэтому самовыражаться можно всем. Но как бы требовать за это внимания могут далеко не все. Ни при каком режиме...
...Вот мы говорили о герое нашей несостоявшейся картины, о Толике Парамонове. Этот тип, который сегодня – победил. Этот тип, который как бы ничтожество, но активное, амбициозное. Активность в жизни хороша, но неосознание того, что ты ничтожен... Вот сегодня включи телевизор – нельзя сказать сплошные ничтожества, так не бывает, но много. Много. Причем все наглецы... Все звезды, как будто в России, не было ни Карамзина, ни Пушкина, никого. Не хочу называть сегодняшние имена, фамилии. Не хочу быть агрессивным... Это время пройдет. Это время ложных богов, а значит и ложных личностей...
...Вероятно любая жизнь, нам кажется, предполагает импровизацию. Как бы на скрижалях, на небесах все поставлено, но есть какая-то импровизация, зависящая от человека... Думаю, в жизни моей было всего понемножку. Во-первых я как бы не верю, что можно желать – чего-то такого что еще в жизни не было. В любой жизни, конечно, чего-то не хватает. Не помню – какой-то умник, но талантливый человек сказал. По-моему, чуть ли не Михаил Жванецкий: «Я уже никогда не сыграю Гамлета..., мне уже никогда не будет семь лет...» Ну и так далее. То есть таких можно вещей насобирать много. Но в принципе я сторонник того, что как бы грех сетовать – кому бы то ни было даже, человеку которому многое выпало. Грех роптать. Как говорится: «У природы нет плохой погоды, каждая погода благодать». В общем надо благодарно принимать все. Смысл такой у жизни, простой...
...Замечательно, когда ты можешь заниматься как бы тем, что любишь, и тебе за это платят, т.е. ты можешь еще жить на это. Не думаю, чтобы это была главная драма, когда не можешь заниматься этим вообще, но не драма, когда ты не можешь за это получать, скажем, в полной мере или как тебе кажется – в полной. Человек честолюбивый всегда предполагает, что в своей профессии он будет если не первым, то где-то рядом – вторым, третьим, десятым. А когда он две тысячи пятьсот тридцать четвертый... – он должен понимать, если он не полный дурак, – ну не совсем, видимо, то выбрал себе в жизни, что следует. И я имею в виду только это, когда говорю, что не рожден артистом. Это как бы не от избытка скромности, а от простого понимания, что есть лучшие. Но и такое понимание тоже необходимо. Прежде всего нормально, чтобы не умереть дураком полным в обольщении, что ты из себя что-то вроде представляешь особенное. А такие есть у нас, мои коллеги сегодняшние – в большом количестве... Я имею в виду особо яркую фигуру, которую не назову. Яркую в своей глупости, амбициозности, а не в профессии, но не назову...
...Нельзя требовать от общества, чтобы оно как бы оценивало что-то или не оценивало. Понимаешь, во-первых – а судьи кто?, а во-вторых – кому надо – тот оценил. Я вполне доволен... И вот как бы от кого мне надо услыхать оценку... Я услышал. А остальные меня мало интересует...
...Нельзя сказать, что все, что я делаю в жизни или делал – имеет какую-то ценность и для меня. Нет, конечно, очень много чепухи. Но чепуха или нет – становится понятным только спустя годы. А в тот момент, когда ты что-то делаешь, какое-то отправление, какое-то... в искусстве или там не знаю... тебе кажется – это серьезно. Это как бы должно быть услышано, увидено. Но потом, проходит время, и ты сам понимаешь, что это не должно быть увидено. И хорошо, что не заметили. И хорошо, что никто не видел... Прошло время, поглядел на материал фильма моего последнего «Любовные похождения Толика Парамонова», отснятый – и думаю: слава Богу, что этот материал никто не увидел. Потому что работа работе рознь. А эту работу я делал уже больной. Делал некачественно, кое-что пропустил, очень много чего как бы не уследил. То есть получается, все что Бог ни делает, все к лучшему.
...В то время – а как же? Любой нормальный человек моего возраста хоть раз, хоть как-то рикошетом, но конечно столкнулся с КГБ. Я был на Лубянке. Меня ...вызывали по поводу какого-то человека, которого я знал. Который вздумал там удрать куда-то на корабле, на каком-то. И долго допрашивали меня... вот хочу ли я за рубеж, здесь, мол, плохо жить? Не говорил ли чего похожего... Им чего-то надо было, а чего им надо – я понять не мог. Какое... петушиное слово они хотели от меня услышать?
...Не по причине какого-то патриотического чувства, а я слишком завязан с культурой и с этим языком. Я понимал, я имел несчастье однажды по-английски рассказывать русские анекдоты в Марселе в доме тамошнего режиссера Марешаля. И была большая компания и я долго и мучительно рассказывал какой-то анекдот и когда понял в конце, что нюансы я не могу передать по-английски – знание английского не позволяет и потом нельзя какие-то вещи ни на одном языке, кроме русского передать. Я понял, что если такое случится ...второй раз я просто сойду с ума, взорвусь. Бывать за границей я любил, но очень коротко, потому что тоска, отсутствие аудитории, отсутствие людей, с которыми мне было бы интересно разговаривать на разные темы. Две недели – это уже невыносимо. Даже в очень неплохой стране.
...Были люди, в моей жизни которые конечно оказали – я так думаю – влияние большее или меньшее – уж я не знаю на меня. Ну, конечно, Владимир Высоцкий в первую очередь. Он один, пожалуй, он один. Ну, Давид Боровский ...А Володя прямым учителем не был, он никогда ничего не преподавал, не внедрял. Как бы такое наблюдение со стороны. По тем временам он мне казался сильно старше меня... Сказать, что мы были друзьями – нет. Это было бы неправда. Друзьями мы не были. Была разница в возрасте. Как бы в театре это очень заметно. Семьдесять лет в театре – это очень большой срок. Особенно первое время, когда приходишь новичком. То есть тебя так – полувидят... Я вообще занимался другим делом. Я пришел в театр, меня тут же позвали в кино через короткое время и моя работа и мое честолюбие лежало уже в русле кино. А в театре меня мало что занимало. Сказать правду. Позже, когда появилась какая-то работа, ну когда появилась любовь, которая тоже связана с Таганкой – конечно появились какие-то нитки, которые меня связывали уже с этим домом. Я понял, что это дом для моей жизни неслучайный. Но это позднее гораздо было... Я почему не назвал Любимова? – ну, он как бы учитель абсолютный вообще, что же тут говорить. Любимов – это был такой заспанный лев. В ту пору он был еще сам молодой человек – я ничего не понимал, потому что он мне казался уже пожилой, ему было чуть за сорок. Такой совершенно царственный, еще не весь седой, но седеющий... Он фактурно подавлял меня первое время... Он большой во всех отношениях, а я субтильный, узкоплечий. Он красивый – я как бы наоборот. Было много чего-то такого, на что я всегда смотрел с большим любопытством, и с большим уважением...
