Феликс Медведев - Вознесенский. Я тебя никогда не забуду
Наверное, только календарь способен на какое-то время сосредоточить человека на его возрасте. Потому что внутри нас с приходом в нашу жизнь круглой даты – такой, скажем, как пятидесятилетие, – ничего не меняется. По-прежнему молода душа и не сламывается настроение, не исчезает способность любить и совершать задуманное, ибо даже самый ответственный или бесконечно прекрасный день не может мгновенно нарушить ритм жизни, перевести человека из солнечного круга в безразличие. Годы добавляют опыта, мастерства, расширяют круг друзей и увеличивают число побед и поражений. Но им не дано подчинить себе душу. Не дано изъять талант и состарить характер.
Я вспоминаю Андрея Вознесенского двадцатитрехлетним поэтом, когда он жил тревожным ожиданием первой своей книги. Мне показалось тогда, что он как-то растерян оттого, что поэтическое слово, с которым он долгое время был один на один, вдруг вышло из-под его власти и рванулось к людям, ища верного, все понимающего собеседника. И это некоторое недоумение от всего случившегося осталось в его взгляде, по-моему, навсегда. Может, именно потому и в тридцать, и в нынешние пятьдесят лет Андрей Вознесенский вызывает во мне желание заслонить его от невзгод жизни, от грубого прикосновения к музыке его души, словно неистовая и мужественная поэзия сама не защищает всех нас от мещанства, невежества и лжи.
Мне хочется вспомнить еще раз: а как начинался Вознесенский? С биографии или со слова? Неожиданно или исподволь? Вовсе не потому что Вознесенский отмечает свой юбилей и принято говорить самое главное, скажу, что поэт открыл нам слово. Заново. Слово, которое было в нас и до него. Но оно стояло в нашей памяти, как стоит в словаре Даля. Он заставил светиться слово новыми, до него невидимыми, образными гранями. Тень звука легла на наше нетерпение, и внутренний голос пробудившегося в нем существа перешел в наше дыхание. Исповедь поэта предполагает бесконечную искренность. Искренность в самом главном, когда можно сказать о себе такое, на что имеет право лишь одна любовь. Когда великое время, в которое ты живешь, рвется в твою душу, порой обдирая ее в кровь, наполняя чужими жизнями, радостями и тревогой. Андрей Вознесенский – удивительный мастер развернутой метафоры. Он может несколькими строками создать картину, которая благодаря взрывной силе его поэтического слова вызывает в нас, помимо зрительного эффекта, еще и далеко идущие смысловые ассоциации.
В своей прозе Вознесенский рассыпает метафоры, как жемчуг. В поэзии он собирает его в нитку. И потому ощущение прекрасного от его слова меняется в нас, как меняется отсвет жемчужин, хранящих в себе прохладу и красоту моря. Я не случайно обратился к этому образу. Поэзия Андрея Вознесенского сутью своей схожа со стихией моря – когда бесконечность синевы вдруг взрывается безжалостными штормами и когда, глядя на тихий закат, уходящий в ало-синюю тишину, исподволь думаешь о том глубинном мире, который и ведом, и неведом нам.
Иногда мне кажется, что Вознесенский еще в юности, как спринтер, рванулся к своему читателю, где каждый успех – это передых, а не финиш и где неожиданные барьеры непонимания или предвзятости порой сбавляли скорость, но не сбивали дыхания. И потому мне от всей души хочется пожелать Андрею Вознесенскому доброго здоровья и глубокого дыхания в поэзии.
«Литературная газета», май 1983
Строка, как нависшая балка балкона.Интервью с Андреем Вознесенским по просьбе американской студенческой радиостанции«Сэры, пришлите интервью с вашим талантливым поэтом Андреем Вознесенским». С такой просьбой к Московскому радио обратилась студенческая радиостанция KSMC колледжа Святой Марии из штата Калифорния.
Незадолго до этого советский поэт совершил поездку по Соединенным Штатам. Он читал стихи «from coast to coast» – от Нью-Йорка до Сан-Франциско. Мне пришлось быть свидетелем его турне по «непоэтической» Америке. В то время я проходил стажировку в Стэндфордском университете на Тихоокеанском побережье. Помню большие афиши «Andrei Voznesenski» на сан-францисских улицах, ажиотаж среди студентов (к нашей поэзии в США относятся с восторгом и ребячьим любопытством, хотя толком не знают ее), помню двухчасовую телевизионную программу по местной станции KQED, на которой выступал поэт.
У меня сохранилось высказывание популярного еженедельника «Тайм» об Андрее Вознесенском: «Когда он стоит перед микрофоном, кажется, что сильный ветер ворвался в него. Его глаза сверкают, его руки простираются ввысь, из его губ выкатывается тревожное, золотое тремоло, которое гремит и в театре, словно заклинание в средневековом Киеве».
Итак, «сэры, пришлите интервью».
Радио редко берет интервью у поэтов. Да и поэты редко их дают: они пишут стихи.
– Проходите, проходите, – радушно приглашает хозяин, открывая дверь. В гостях у Вознесенского поэт Виктор Боков. Он сидит за журнальным столиком и ест яблоки. Протягивает мне покрупнее: «Попробуйте. Из моего сада. Я ведь, помимо всего, и садовод». Мы уединяемся с Андреем Вознесенским в соседнюю полупустую комнату. Крутится пленка, идет интервью. Говорим о прочитанных книгах. Я спрашиваю Андрея Вознесенского, что он обычно читает. Он машет рукой: так, что попадется.
– Часто читаю просто, чтобы отвлечься и отдохнуть. Вот попалась мне сейчас старая книжка «Путешествие на край ночи». Люблю читать детективы. Ведь что такое детектив? Это современная сказка.
Бывший архитектор Андрей Вознесенский показывает мне справочник Хютте.
– Люблю читать техническую литературу. Вот у меня под рукой справочник Хютте. Здесь разные формулы напряжения и все такое. Иногда, когда я просматриваю его, по ассоциации возникают различные идеи. Например, я пытался вывести теорию современной рифмы из напряжения железобетона на нагиб. Если воспринимать строку, как нависшую балку балкона, то напряжение идет в начале строки больше, в конце меньше и меньше. Я пытался сделать это в стихотворении «Гойя» и в некоторых других. Вы, наверное, заместили – сначала идет напряжение звука, потом оно спадает и к концу рифмы исчезает. Я хочу этим сказать, что, вероятно, есть общие законы напряжения металла и напряжения души, которые где-то пересекаются. И я хочу понять это.
Пишу я и в дороге. Я все время уезжаю. Здесь невозможно работать: много знакомых, всякие дела, выступления. Сейчас я приехал на три дня из Дубны, где писал пьесу.
Что на меня повлияло? Я думаю, прежде всего архитектура и живопись. Я до сих пор занимаюсь живописью, акварелями, много делаю портретов. Я думаю, что меня сформировали как поэта Андрей Рублев, Хуан Миро, Корбюзье.
– Кто из поэтов вам близок и дорог?
