Виктор Степанов - Юрий Гагарин
А ночью проступят яркие звезды, такие близкие, что кажется, подпрыгни повыше, — и достанешь рукой до них, заманчивых и таинственных, изливающих на тебя свет зова и любопытства.
Кто же это сказал? Какой ученый, в каком веке? «Созерцание природы — это преддверие небесного наслаждения, вечная радость ума, врата спокойствия… Ибо здесь тысяча Демосфенов, тысяча Аристотелей будут опровергнуты одним человеком заурядного ума, который в лучшей форме выразил истину».
Сколько ни твердили тебе в школе о немыслимых расстояниях, измеряемых не километрами, не тысячами их, а световыми годами, не верится, невозможно представить, что эти светлые огоньки так далеко. Каждым родившимся человеком звезды видятся как бы впервые, и потому непрерывно, вечно желание их достичь.
Но вот уже и крылья самолета стали твоим продолжением. Ты обгоняешь стрижа, взмываешь выше его, и облака, представлявшиеся льдинами, айсбергами наверху, застлались белой волнистой равниной внизу, и ты над ними, как над бескрайним заснеженным полем. И скорость не с чем сравнить, ее уже и не чувствуешь, разве что стрелка прибора показывает, что мчишься быстрее звука.
Еще многое непостижимо. Наше суждение о природе в чем-то не пространнее тех, кто творил легенду о крылатом Икаре. Мы проникли в невидимый микромир, соорудили гигантские синхрофазотроны, сфотографировали Луну с невидимой стороны. Но вот ты идешь по аллее, где снежинки искрятся звездочками, и кажется, что до звезд, что проглядывают сквозь черные ветви старинных лип, ведет вот такая же расчищенная дорога, где дышится свежо и легко.
Сколько людей прошло по этой аллее за каких-то полгода — в серых, черных шинелях… Наверное, сотни. И вот теперь на вечерней прогулке осталось всего-то двадцать, не больше. И в сознание этих далеко не робких парней начинает доходить мысль, что им дано особое поручение, дан особый приказ.
Шум машин на шоссе приглушен, он все реже и реже. Тишина. Как заманчиво, глядя на снег, на поскрипывающие по нему сапоги, назвать это шествование Млечным Путем. Позже примерно такие возвышенные слова будут употреблены. А сейчас приглушенный говорок военных о делах пока никому не известных, о том, что всем, а кому-то первому предстоит. И это похоже на обсуждение предстоящего сражения. С кем, а точнее — с чем?
Но тут опять нужно вернуться к звездам над головой и к мерцанию поздних московских огней. «Как будто небо звездное упало и вдребезги разбилось о дома…» Чьи это стихи?
Да, земля — колыбель человечества, но нельзя же вечно жить в колыбели… Почему так настойчив был Циолковский в этой мысли? Почему этот человек так легко обозревал расстояния в десятки, а то и сотни световых лет? Почему сбываются его предвидения? Как он мог соединить припушенную снегом ветку, вот этот красноватый огонек в окне и мигающую звезду в вихре занебесной туманности? Где-то на немыслимом расстоянии стелется над луговиной туман и опадает на листья травы капельками планет. Как это представить себе? В нашем Млечном Пути, словно поземка рассыпанном по небу, сто миллиардов звезд. Сто миллиардов! И лишь одна из них на околице родимой Галактики — Солнце, дающее жизнь Земле.
Как это может вместить человеческий разум? Кто-то сказал, что наше восприятие становится все более бессильным. Мы не можем слышать ультразвук, представить ультраскорость. Новые научные открытия надвигаются на нас, на нашу психику, на систему чувств и мышления с такой огромной силой, что воздействуют не только на материальный мир, но и на самого человека, меняет характер, привычки, формы самой нашей жизни.
Вчерашняя фантастика — и не заметили как — стала реальностью. Готовится полет человека в космос. Преодолевается не только звуковой барьер, а могучая сила земного тяготения, хотя еще почти ничего не известно, а что же там, на высоте каких-то пятьдесят, сто, двести, триста километров? Запускали собачек, самописцы аккуратно вычерчивали бесстрастные «фотографии» их самочувствия — всплески биотоков. Но что могли рассказать возбужденные глазенки этих существ, торопливо выпрыгивающих из контейнеров? Лайка, милая дворняжка с надломленным, как листок фикуса, ухом, она ринулась первой в неведомое, страшное. И как знать, быть может, огласила окрестности нашей планеты прощальным, предупреждающим об опасности лаем? Она прожила всего лишь семь суток. По следу собаки теперь отправится человек.
Но кто направит корабли свои к звездам? Супермены, скорее похожие на роботов, чем на людей, — непременно высокие, широкоплечие, тонкие в талии, с холодными равнодушными лицами, бесстрастно стоящие у штурвалов своих звездолетов? Полулюди, полумашины, проникающие чуть ли не электронной памятью в прошлое и будущее не только человечества, но и целых цивилизаций?
Нет, дорогу в космос будут пробивать обычные парни, вот эти военные, вдруг затеявшие игру в снежки. Любопытно было бы посмотреть со стороны на офицеров в шумной ребяческой кутерьме. Непонятно, кто за кого. Юрий сбил шапку с Германа, Герман — с Павла. Андриян и Валерий сошлись в поединке. И вправду мальчишки…
Только Володя Комаров и Паша Беляев — те, что постарше, остались в сторонке, но и тоже не прочь бы ввязаться в схватку. Леша один против Бориса, Жени, Жоры и Витьки. Это вся их первая группа. Группа кого? Звездолетчиков? Они еще не знают даже, как себя называть. Официально вроде пилоты. Пилоты чего? Ясно, не «звездолетов», но и не самолетов, конечно. Где-то уже мелькнуло название «космический корабль-спутник». Корабль…
Кто же все-таки они — будущие командиры, капитаны космических кораблей?
Если не считать Беляева, Комарова, все, почитай, ровесники — тридцать третьего, тридцать четвертого, тридцать пятого года рождения. И стоило при первом знакомстве перемолвиться словом-другим, сами себе удивились — до чего же схожи их биографии! Павел Попович родился в 30-м, в поселке Узино Киевской области, кончил ремесленное училище в Белой Церкви, Магнитогорский индустриальный техникум, аэроклуб, военное авиационное училище… Весельчак, песенник, балагур… Юрий весь вечер рассказывал о Гжати, о Гжатске.
— Ты знаешь, Юра, — рассудил попросту Павел, — по-моему, у каждого из нас есть своя любимая река. У тебя — Гжать, у Андрияна, конечно же, Волга, у Валеры — Москва-река. У кого-то — Енисей, Дон, Амур, Нева… Мне кажется, что все мы несем в характере тончайшие извивы рек своего детства. Понимаешь, они — тот стержень, который в каждом из нас…
Получалось, что с Павлом Юрий жил как бы плетень в плетень.
…Сенокос. В травах видны только широкая с прилипшей рубашкой спина, черная, пропеченная солнцем щея да прыгающий в голенище брусок. Июльские ночи, теплые, звездные. Над селом узорчатое коромысло Стожаров. Белесым потоком струится лунный свет на поля, на уснувшие вишни. Первый класс. Через четыре года война. Павел увидел ее мальчишкой. Немцы появились на Белоцерковском тракте в касках, с засученными рукавами и автоматами на груди. Как это похоже на войну, что нагрянула в Клушино! Украинский мальчишка познал, изведал, что такое немецкая плеть, до крови хлеставшая по плечам. Ну а ремесленное, техникум — это совсем уже близко. Павел помнил Магнитку — дымную, огнедышащую, издали похожую на многотрубный корабль, плывущий по красноватым волнам нагорий. Там он впервые узнал, как плавится металл, ощутил острый запах железа, испытал редкостное чувство причастности к большому городу, к его людям, рабочим. И потом, первый аэроклубный полет. Ну разве несхожи были их биографии?
