Ирина Одоевцева - На берегах Сены.
— У них милиция подкуплена. Никакой опасности.
— Нет, — решительно говорю я, — нет! Я никуда не пойду. Это безумие. Я играть не умею. Пусть он сам отыгрывается, а я наотрез отказываюсь. Сумасшествие какое-то!
Мы все еще стоим в прихожей. Дверь залы вдруг отворяется, и Дима, пробежав несколько шагов, бросается передо мной на колени.
— Спасите меня, спасите!
Слезы текут по его молодому мужественному лицу, придавая ему не то младенческое, не то старушечье выражение.
— Спасите меня, спасите! Спасите Лелю, ведь она тоже погибнет. Это единственный шанс, пусть ничтожный, но все-таки шанс! Леля в положении! — всхлипывает он, как будто этот довод должен меня убедить.
Мне отвратительно, мне страшно, я закрываю глаза, чтобы не видеть его.
А они вдвоем наперебой уговаривают меня всеми возможными и невозможными способами.
— Если ты не пойдешь и Диму расстреляют, — почти кричит Володя, — у тебя всю жизнь будут угрызения совести. Ты всю жизнь будешь мучиться!
Дима, должно быть, истощив все доводы, только громко всхлипывает и целует мои бархатные, покрытые снегом сапожки.
Я совершенно потеряна. Я больше ни минуты не могу выдержать этого безумия.
— Хорошо, — говорю я, сама удивляясь тому, что я говорю. — Я согласна. Я пойду. Но только перестаньте. Перестаньте! Прекратите сейчас же!
Дима вскакивает.
— Вы ангел, вы ангел! Вы мое спасенье! Спасибо! Спасибо! Спасибо!
Володя присоединяется к нему, и вот они в два голоса благодарят меня.
Но это как-то не доходит до меня. Все вдруг потеряло реальность, как только я произнесла — «я согласна», все мне стало безразлично, как будто все это происходит не со мной и меня не касается.
Я все еще стою в прихожей у входной двери, словно я только что вернулась из Дома литераторов. Но я уже совсем не та, которая так весело вбежала сюда. Я другая. Вернее, я — никто.
— Надо спешить, — торопит Володя деловым тоном, — ведь «хождение» разрешается только до шести, а теперь уже пять. Это очень далеко — на Васильевском острове, 12 линия. Идем, идем скорее!
Я вижу, как они торопливо надевают пальто и шапки, закутывают шеи шарфами. Я жду. Мне одеваться не надо — ведь я даже не успела сбросить с себя шубки.
Мы спускаемся по лестнице. Они беспрерывно говорят что-то, но я не слушаю, вернее, даже не слышу. Они с двух сторон поддерживают меня под руки. Я не протестую, хотя мне, наверное, было бы легче идти одной. Нет, не знаю — легче или труднее, я как-то не чувствую. что иду и даже, вероятно, очень быстро иду — ведь мы уже на Невском. Мы идем не по тротуару, а по середине проспекта.
Туман. Особенный, петербургский туман. В полутьме слабо белеют сугробы и снег под ногами. Мимо нас сквозь туман проскальзывают редкие прохожие, похожие на тени.
В памяти всплывают строки:
И совсем не в мире мы, а где-то
На задворках мира средь теней.
Да, средь теней, и я тоже тень.
В тишине глухо доносятся орудийные выстрелы. Это там, в другом мире, стреляют почему-то...
И вот наконец Васильевский остров. Мы продолжаем шагать. Я совершенно не знаю Васильевского острова.
— Пришли. Слава Богу, — говорит Дима. — Слава Богу, не опоздали!
— Перестань Бога славить, — обрывает его Володя. — Еще сглазишь. — И мне: — Ну, ни пуха тебе, ни пера!
Пришли?.. Значит, сейчас...
На мгновение мне становится страшно, мне хочется бежать, спрятаться.
Но я уже вхожу с Димой в темный дом. Не поднимаясь по лестнице, он стучит в какую-то узкую дверь явно условным стуком. За дверью хриплый голос:
— Пароль?
— Золотой зонтик! — отчеканивает Дима. И дверь открывается. Мы входим в большую накуренную комнату. С потолка спускается керосиновая яркая лампа. Под ней за зеленым столом сидят пять человек спекулянтского типа. На столе лежат нераспечатанные колоды карт. При нашем появлении все поворачивают головы и с любопытством уставляются на нас.
Дима сбивчиво объясняет, что он привел заместительницу, которая будет играть вместо него. И он широким жестом указывает на меня:
— Будьте знакомы!
Один из игроков, с длинными усами, похожий на моржа, встает и, подойдя к нам, с изумлением осматривает меня сверху донизу и, подняв руку, тыча мне указательным пальцем почти в грудь, недоумевающе спрашивает Диму:
— Это будет играть? «Это» — в среднем роде.
Дима кивает.
— Да, да. Вместо меня.
Похожий на моржа игрок пожимает плечами и снисходительно:
— Что ж? Попробуем...
И он придвигает для меня стул к столу.
Я сбрасываю шубку на груду мужских шуб, лежащих на сундуке, и, не снимая меховой шапочки, сажусь за стол.
Длинноусый игрок берет колоду карт.
— Начнем! — торжественно объявляет он.— Больше ждать некого. Мало кто рискует выйти из дома сегодня.
И мы начинаем играть.
Дима кладет передо мною пачку денег — ему удалось занять их у своих приятелей. Я даже не пересчитываю их.
Я играю совершенно механически с тем же чувством отсутствия себя и нереальности всего, что сейчас происходит. Играю с переменным успехом, но все же скорее с успехом. Пачка денег слегка увеличилась.
Дима стоит за моим стулом.
— Ставьте крупней, — шепчет он по-французски, — ставьте крупней! Крупней! Я оборачиваюсь к нему:
— Не смейте говорить по-французски. Не мешайте мне. Сядьте там в угол и молчите!
Я сама удивляюсь своему властному, повелительному тону, но он молча повинуется и садится в дальний угол. А я продолжаю так же играть.
Время идет незаметно. На больших часах на противоположной стене без четверти четыре утра, значит, я сижу здесь уже столько часов! Но усталости я не чувствую и — хотя это, казалось бы, невозможно — ни о чем не думаю, равнодушно глядя на медленно утолщающуюся пачку денег передо мной.
Если так будет продолжаться, я к утру отыграю лишь ничтожную часть нужной астрономической суммы. Но это меня как-то не касается, не доходит до моего сознания.
И вдруг я вздрагиваю, будто по мне прошел электрический ток. Все сразу меняется и вокруг меня, и во мне. Меня охватывает необычайное волнение, на меня налетает вихрь с ума сводящего вдохновения и восторга — вот-вот захлебнусь в нем и умру тут, за этим столом.
Это длится не больше минуты, и все опять приходит в порядок, но ощущение восторга и вдохновения все еще продолжается, как будто над моим ухом трубит победная труба. Да, победа! Победа! Мне сразу становится ясно, что это победа, что поражения быть не может, что все, что я сейчас делаю, непременно должно удаться. Все, даже самое невероятное.
Мне сейчас все доступно. Я все могу. Волнение сменяется блаженным покоем и уверенностью. Я уже совсем по-новому начинаю играть — не механически, а сознательно, с чувством редкого удовольствия.
