Начнем с Высоцкого, или Путешествие в СССР… - Молчанов Андрей Алексеевич

— Подтверждаю, как будущий медицинский работник, — кивнул Юра.

— Причем здесь ты и медицина? — вяло удивился я.

— Доцент… ну, который без обезьяны остался, в институт меня подготовить обещал! Да я и сейчас любой запой устаканить могу лучше всяких там докторов! — запальчиво поведал Юра. — Знаю их, шарлатанов, навидался! Приедут, сами вдрабадан, у больных все оставшееся допьют, шакалы… А если бы я за дело взялся… У-у-у! — провыл восторженно. — Вот, закуси хотя бы… — прицелившись, Юра ткнул вилкой в кастрюлю, откуда извлек грязно-желтую куриную ногу с когтистой лапой и вареным колечком лука. Услужливо протянул ее мне.

Я категорически отказался.

— Это ж натуральный лебедь! — убеждал меня Юра. — Я вот в армии, помню, служил… — Он бросил ногу обратно, выплеснув на бесстрастного Рыбьего Глаза фонтанчик мутного бульона. — У нас там озеро рядом… И лебеди. Ну возьмешь автомат… Однажды пошел, глянь — сидит! Я — очередь. Сидит! Что такое? Э?.. Замерз во льду! Ну я ползком… на животе…

— По-п-ластунски! — вставил Рыбий Глаз деловито и, нахохлившись, икнул.

— Ну да. Наст тонкий… Хвать его за шею — и домой. Двадцать семь… килограмм веса! Отдал матери, сам на печку… Ох, время было… — Тут Юра запнулся, устремив встревоженный взор на карниз дома, откуда с легким шорохом оборвалась наледь, и сверкающая перевитая сосулька колом полетела к земле.

Я, следуя Юриному взгляду, также посмотрел сначала вверх, а после вниз и поневоле охнул: по тротуару, навстречу летящей сосульке, с беспечной неторопливостью шагал участковый милиционер.

Внезапно мне показалось, что, сделай тот еще один шаг, и…

Очевидно, то же самое показалось и Юре, поскольку, набрав полную грудь воздуха, он истошно завопил:

— Стой! Сто…

Участковый замер. Поднял недоуменно голову.

В этот момент сосулька с мистической точностью угодила ему в темя — хорошо, защищенное шапкой.

Участковый зашатался, поводил руками в пространстве, как бы сохраняя равновесие, затем, усмотрев перепуганное лицо Юры в вышине, погрозил кулаком, исторг хриплое проклятие и, держась за голову, решительно направился к подъезду.

— Ну-у, вот, ¸-мое, — протянул Юра с тоской. — Попали!

— Линяем срочно! — откликнулся Рыбий Глаз, предусмотрительно присевший в углу за решеткой балкона.

Однако ни бутылку, ни Рыбьего Глаза спрятать не удалось: дверь в квартиру, оставшаяся незапертой, широко распахнулась, и в темноте прихожей замерцали пуговицы милицейской шинели и показалось бледное, гневно перекошенное лицо.

— Так, Шмакин, — на трагическом выдохе заявил милиционер. — Собирайся… Достукался.

Последовали торопливые, на плаксивой ноте заверения Юры в невиновности, непричастности, в лучших чувствах ко всем, а уж к милиции — в особенности, я тоже убеждал насупившегося лейтенанта в отсутствии состава преступления, и, наконец, остро покосившись на остатки трапезы, участковый повернулся к двери.

— В последний раз! — предупредил он, озабоченно ощупывая голову. После строго обратился ко мне. — Ну, собутыльников ваших я знаю. А вы кто будете? Где работаете?

— Оповещаю жильцов о расселении дома, — ответил я, предъявляя милиционеру бумагу, выданную мне Аверченко.

— Благодарная у вас работа, — качнул головой милиционер, покосившись на бутылки. — Вы уж по две-три квартиры в день обходите, не более. С таким объемом задания недолго и спиться на людских радостях…

В глазах Юры тут же блеснула живая мысль.

— Я все беру на себя! — заявил он, отбирая у меня бумагу. — Принимаю главный удар с распахнутой грудью!

— А вот тут-то по мерину и хомут, — согласился с ним участковый, удаляясь.

Мало-помалу я начал обживаться на новом месте, но, всякий раз проезжая мимо старого дома, притормаживал, с грустью рассматривая строение, предназначенное к скорому исчезновению в небытии, а в очередной свой случайный проезд мимо прежней обители по адресу: улица Плющева, 15, вышел из машины, привлеченный скоплением грузовиков, теснящихся во дворе.

Жильцы выносили мебель и узлы, покидая в массовом порядке уже отключенное от воды и электричества здание, направляясь по новым адресам своего пребывания, лица у всех были деловито-озабочены и отчуждены, и вдруг до меня дошло, что именно я, ныне отдаленно и безразлично стоящий в стороне, повлиял на их судьбы и на то многое, что произойдет в их дальнейших жизнях… И тут — узрел Юру, судорожно метавшегося среди публики, будто потерявшаяся в просторах города собака.

Увидев меня, кинулся навстречу.

— Как же так? Это чего… все, кранты?!. — произнес, едва ли не плача. — И куда теперь?

— Тебе, что, не дали ордер?

— Дали. Какое-то Лианозово… Это вообще — где?

— Отдельная квартира?

— Ну да. Однушка.

— Так это же прекрасно!

— Да сдалась мне их хата халявная! Что в ней делать? — он беспомощно развел руками. — С кем там вообще дело иметь, в Лианозово этом? Ведь тут-то я… как в театре! А там?..

Бедный Юра… Я вдруг понял, что поневоле разрушил его жизнь!

Их уже нет, этого выродившегося племени советских городских алкашей — безответных, наивных, неимущих… Они быстро и неотвратимо погибли в новом жестоком времени, обрушившимся на них, как ледниковый период на обитателей беспечных благодатных тропиков. Они потеряли свои жалкие приработки и квартиры, обманутые ловкачами и бандитами, и померзли в подворотнях и в картонных ящиках под теплотрассами, что никак не могло случиться при Советской власти с ее тотальным запретом на бродяжничество и железными правилами учета и прописки.

Время больших перемен затронуло всех. Аверченко, ставший с подачи Гришина секретарем Перовского райкома партии, в итоге, доведенный до отчаяния крахом своей карьеры, пытался покончить с собой, выбросившись из окна, и с трудом был спасен врачами, оставшись инвалидом; его всемогущий шеф, хозяин столицы, умер от сердечного приступа у стола регистраторши, хлопоча о жалкой прибавке к пенсии за прежние заслуги в деле строительства коммунизма; а я же, из своего некогда столь желанного и уютного гнездышка, отправился пытать счастья в чужеземные дали, где решение квартирного вопроса определяли исключительно и беспристрастно не люди, а серо-зеленые доллары.

Возвращаясь к «перекрестку»

«Перекресток для троих» вышел в свет почти девятимиллионным журнальным тиражом, заняв два номера «Человека и закона». Я раздавал авторские экземпляры направо и налево, навестив «Юность», отвергнувшую повесть, и с некоторой долей злорадства вручив свежеиспеченные журнальчики премудрой Мэри Лазоревне.

— Этот Сиренко сошел с ума, — кратко прокомментировала она мой успех. — И наша цензура — тоже. Это хулиганство вам с рук не сойдет. Тебе тридцать лет. А мне — шестьдесят четыре. И я всю жизнь — в советской печати. Твоя публикация — чудо. Но чудеса, как утверждал Булгаков, нуждаются в непременном разоблачении… И еще: стремясь к вершинам, помни, что Олимп может оказаться Везувием!

Как же была права многоопытная Мэри, воспитанная еще в сталинских редакционных школах, где за невинную опечатку можно было безвозвратно загреметь в колымские лагеря, как же права!

Первой на публикацию откликнулась «Литературная газета» — в ту пору издание солиднейшее, многостраничное, прочитываемое всей страной:

“А. Молчанов постоянно подчеркивает мелкое и пустое в своих героях через детали повседневного бытия. Жизнь у них проходит в суете, им некогда поднять голову к высокому. Егоров “химичит” с оценкой ремонта разбитых в аварии машин. Крохин мучается с похмелья, сочиняя очередную халтуру для передачи по радио. Марина ругается с мужем, отбивается от поклонников, бегает по магазинам… Автору этого мало. Он расширяет круг бездуховных персонажей. Но не все же у нас подонки, как в повести А.Молчанова. Да, работники Госстраха, как и специалисты других областей — отдельные работники и отдельные специалисты — иногда находят “ход”… Зачем же этот “ход”, неизбежно ведущий к скорому “мату”, выдумывать автору?”