Дочь Востока. Автобиография - Бхутто Беназир

Читала я, затаив дыхание. Не верила прочитанному, но в то же время опасалась, что это правда. Угонщики назвались членами группы сопротивления аль-Зульфикар. Группа базировалась в Кабуле, где жили мои братья. Газета утверждала, что мой брат Мир — глава группы.

Тридцать один, тридцать два, тридцать три… Еще семь движений щеткой для волос. Девяносто семь, девяносто восемь… Сто движений зубной щеткой. Теперь пятнадцать минут прогулки в открытом дворе. Дисциплина. Рутина. Не отвлекаться. Туда и обратно вдоль сточной канавы, пересекающей пыльный тюремный двор, вдоль пустых клеток-камер, забранных решетками, напротив моей камеры в замкнутом объеме. Тюремщики сообщили мне, что ради меня опустошили всю тюрьму. Мне обеспечили полную изоляцию.

Кроме надзирателей, отпирающих утром мою камеру, снабжающих меня слабым чаем и хлебом на завтрак, жидким чечевичным супом да вареной тыквой на ланч и ужин, не вижу никого. Дважды в неделю полагается какая-то крохотная рыбка. Если изредка и слышу человеческий голос, то ничего доброго он мне не поведает. «Сегодня арестовали еще пятьдесят человек, — сообщает тюремное начальство при еженедельной инспекции. — Сегодня как следует отхлещут политического».

Как и советское вторжение в Афганистан, похищение самолета сыграло на руку Зие. Еще чуть-чуть — и его бы вышвырнули, и тут такой подарок! Зия связал похищение с ПНП, обвинив партию в террористических методах. Такое везение очень многих натолкнуло на мысль, что Зия сам каким-то образом устроил этот угон. Если это так, то затея удалась. Через тринадцать дней после захвата и в последние минуты перед истечением ультиматума угонщиков и обещанного ими взрыва самолета Зия согласился на их требование выпустить пятьдесят пять политических заключенных. Пятьдесят пять! В то время как схвачены многие тысячи противников режима и огульно обвинены в терроризме. ДВД в газетах вообще не упоминалось. Весь материал посвящен угону.

Запертая в своей клетке в Суккуре, я сначала не знала, что Зия пытается связать ПНП, а в особенности меня и мою мать, с группой аль-Зульфикар. Все усилия я посвятила попыткам выйти на свободу. К моему гигантскому облегчению, я вскоре увидела своего адвоката господина Лахо. Он приехал ко мне в тюрьму, и мы составили жалобу на мое задержание. Тюремный надзиратель, которому я передала письмо, оказался порядочным человеком. Письмо дошло до Верховного суда Синдха. Но усилия его, как и усилия моего адвоката, к сожалению, оказались бесплодными.

23 марта, через три или четыре дня после визита господина Лахо, военным режим учредил «Временный конституционный порядок». Население «настоящим уведомлялось», что генерал Зия уполномочен вносить по своему усмотрению коррективы в конституцию страны. И немедленно Зия отменил полномочия гражданских судов рассматривать жалобы на действия военных, обжаловать приговоры военных судов. Жалоба, которую внес в суд господин Лахо, как и любая другая жалоба любого другого заключенного, потеряла всякое значение. Военные суды получили возможность арестовывать, судить, приговаривать людей по своему произволу, не опасаясь вообще никаких последствий.

Зия воспользовался также этим случаем, чтобы провести чистку составов гражданских судов. Каждый судья приносил теперь присягу на верность военному режиму и лично генералу Зие. Судей, отказавшихся от присяги, увольняли. Многих увольняли, даже не допуская до присяги. В результате корпус юристов Пакистана сократился на четверть. В первую очередь увольняли судей, обжаловавших смертные приговоры и приговоры к заключению строгого режима политическим противникам. «Я не собираюсь делить власть с судейским сословием, — заявил Зия, как сообщала газета «Гардиан». — Их задача — толковать закон». Международные ассоциации юристов и «Эмнисти интер-нэшнл» заявили протест, однако без толку. Гражданское право в Пакистане прекратило существовать. И более господину Лахо войти со мной в контакт не позволили.

Время тянулось медленно, монотонно. Чтобы стимулировать деятельность мозга и себя чем-то занять, я вела записи в тонкой тетрадке, тайком подаренной мне одной из надзирательниц. Это занимало какое-то время. Давали мне одну газету в день, новое издание «Дон». Я старалась читать медленно, вникая в каждое слово, вдумываясь, анализируя, заставляла себя перечитывать. Вникала в детские головоломки по пятницам (мусульманский день отдохновения), изучала кулинарные рецепты. Но все равно хватало мне газеты на час.

— Можете принести мне «Тайм» или «Ныосуик»? — спросила я начальника тюрьмы во время его очередного еженедельного визита.

— Коммунистические публикации не дозволяются.

— Какие же они коммунистические? Их издают в самом сердце капитализма.

— Нет, они коммунистические.

— А какие у вас книги в библиотеке?

— У нас нет библиотеки.

Закончился март, начался апрель. Я стала бояться момента появления газеты. Угон самолета на первых полосах. Угонщики тоже. И мой брат Мир. В одном прочитанном мной интервью Мир брал на себя ответственность за захват самолета, в другом отрицал свое участие. Все правительственные газеты, однако, в один голос лгали, что аль-Зульфи-кар представляет собой боевую организацию нашей партии.

Полнейшая клевета. Принципы, на которых базируется вся деятельность ПНП, требуют достижения изменений общественного устройства исключительно мирными средствами, при помощи легальной политической активности. Именно поэтому мы всеми силами настаиваем на проведении выборов, несмотря на все уловки генералов; продолжаем настаивать на выборах под давлением военного положения, несмотря на репрессии, несмотря на армейские штыки. Сердца людей не покорить силой, даже Зия мог бы это сообразить. И все же Зия продолжал всячески искажать истину, используя информацию об аль-Зульфикар во вред ДВД, ПНП и Бхутто.

Взаперти в клетке тюрьмы Суккур, я постепенно убеждалась, что режим собирается избавиться от меня. Один из тюремных чиновников озабоченно сообщил мне, что меня собираются здесь, в тюрьме, судить военным судом и приговорить к смерти. Другой сказал, что камеры смертников в соседнем дворе тюрьмы освобождаются для меня, что охрана тюрьмы Суккур усилена из-за слухов, что братья собираются предпринять попытку моего освобождения после вынесения мне смертного приговора. Говорили мне и что меня собираются перевести в отдаленный лагерь в Белуджистане, специализирующийся на пытках, чтобы принудить меня признаться в соучастии в похищении самолета.

— Ужасные дни вас ожидают, госпожа, — сочувственно причитала надзирательница. — Молитесь, чтобы Аллах со хранил вам жизнь.

Генеральный инспектор тюрем посетил меня в Суккуре и подтвердил эти слухи.

— Они пытают людей, чтобы запятнать вас участием в деятельности аль-Зульфикар, — шептал мне седовласый чиновник с добрыми глазами, искренне озабоченный моей судьбой.

— Но я ни в чем не замешана. Им нечем меня запятнать, — наивно уверяла я.

Генеральный инспектор печально покачал головой.

— Я видел парня из вашего дома в Ларкане, ему вырвали ногти с пальцев ног. Многие ли выдержат такое, не со знавшись в чем угодно, что было и чего не было?

Я не хотела верить его словам, словам тюремных чиновников и надзирательниц. Чтобы выжить, нельзя было принимать существующую действительность. Примешь реальность — осознаешь угрозу. Тело мое, однако, отзывалось на напряжения, выявились внутренние проблемы. Так как клетка моя просматривалась насквозь, надзирательница скоро заметила мои затруднения, вызвала врача. Врач меня осмотрел, мне, однако, о своих соображениях ничего не сказал.

Я перестала как следует питаться, становилось все труднее глотать. Не ела почти ничего, но не проходило ощущение, что я пухну, толстею. Казалось, растет живот, расширяется грудная клетка. Теперь я понимаю, что страдала анорексией.

Я худела и худела, и тюремное начальство, уверявшее, что предстоит мне скорая казнь, забеспокоилось, как бы я не умерла раньше времени.

— Собирайтесь, вас переводят в Карачи, — приказала мне надзирательница одним апрельским утром, через пять недель после прибытия в Суккур.