Коллектив авторов - Встречи со Сталиным
Тогда это было внове. Стахановское движение казалось применимым только в условиях завода. На нас косились, предрекали неудачу.
И вот съезд должен был еще укрепить нас в нашем намерении.
Целый вечер писали мои ученики письмо с обязательством товарищу Сталину. Я только слегка правила его. Поздно вечером сели переписывать набело, причем переписывали все, с тем чтобы выбрать самый хороший экземпляр.
Вышло так, что на мое собственное письмо, в котором я хотела обдумать каждое слово, осталась только ночь.
Это была трудная ночь. Все слова казались ничтожными рядом с переполнявшими меня чувствами. Я хотела сказать, как важно воспитать наших детей культурными, смелыми и свободными людьми, чтобы они работали так же, как их отцы и братья, разрушившие страшный мир прошлого.
И я не могла не вспомнить об этом прошлом. Я вспоминаю о нем часто, особенно когда вижу веселую и свободную детвору вокруг себя, а это счастье дается мне каждый день.
Больше всего в эту ночь думала я о своей матери.
Она умерла рано. Она была мягкой, кроткой и покорной женщиной, очень забитой и очень несчастной. Ее мечтой было сделаться учительницей. Более значительного дела в жизни она не могла себе представить.
Быть учительницей? О, нет! Это так необычно дли тех дней и для тех людей. «Бредни», — сказал дед. «Бредни», — сказала бабушка. Иголка куда вернее обеспечит заработок.
И мать моя взялась за всю свою жизнь за иголку. В буквальном смысле слова за иголку, потому что машины у нее не было.
Муж ее, мой отец, живописец, писавший вывески, часто запивал — слишком трудна и безрадостна была жизнь. Иголка и кисть, — даже соединенные, — не могли накормить досыта шестерых ребятишек.
Но мечту свою она не оставила. Мечта была только отложена. Эта маленькая кроткая женщина с иголкой была из тех, что умеют переносить свои желания в следующее поколение. |
Если ей не удалось стать учительницей — пусть ею станет старшая дочь. Я ведь была такой же, как она: не влекли меня шумные игры сверстниц. Я собирала малышей, нарезала им крохотные тетрадочки, чинила маленькие карандаши и часами играла с ними в школу, поражая их родителей немыслимой тишиной.
Даже куклы мои были всегда ученицами, которым я немедленно передавала все, чему научилась сама.
Педагогическое призвание может проявляться так же бурно, как артистическое или литературное. Это как жажда, которую необходимо утолить, чтобы не умереть.
Но утолить ее было не так просто.
Училась я в той же церковно-приходской школе, что и мать. Многие часы тратили мы на заучивание псалмов, на долгие стояния в церкви. В конце литургии многие из девочек не выдерживали и падали, как снопики.
Как хотелось мне когда-нибудь тоже упасть — ведь им потом позволяли посидеть! Но я была хотя худенькой, но выносливой, и упасть так никогда, никогда мне и не удалось.
Но все-таки это была школа, и я дорожила знаниями, которые она мне давала.
Пo окончании школы те же дедушка и бабушка опять сказали: «Бредни». Но на этот раз мать не уступила: достаточно было одной жизни, уступленной иголке.
Гимназия, правда, была не для меня, но были профессиональные рукодельные школы с общеобразовательной программой.
Когда мать, придя со мной в эту школу, узнала, что я единственная сдала приемные испытания на пятерки, — она от радости чуть не упала в обморок.
А между тем это было еще только началом пути. Слишком долго рассказывать, как я пробивалась. Только после Октябрьского переворота я стала, наконец, настоящей учительницей в родном городе — Москве. И к моменту Чрезвычайного VIII съезда советов шел уже 24-й год моей учительской работы.
Все это припомнилось мне в эту ночь. Но ведь так было, вероятно, у всех, об этом незачем было писать. За нами был целый мир таких, как я, — из поколения в поколение униженных, забитых, не умевших играть, не знавших отдыха и мечты свои откладывавших до следующего поколения.
И я коротко написала только о своих задачах и обязательстве. За этим письмом и воспоминаниями прошла почти вся ночь.
А наутро я смешалась с толпой таких же потрясенных и взволнованных людей в большом Кремлевском зале.
Я сидела близко к трибуне, каждое слово было мне слышно, и я отчетливо видела товарища Сталина.
Так вот он какой, этот человек, осуществивший мечты поколений! Какая необычайная простота движений, какой лучистый блеск глаз! Почему-то каждому казалось, что Сталин смотрит только на него.
Говорил он просто, без жестикуляции. Только иногда, желая оттенить какую-нибудь мысль, он слегка подымал руку, и этот его скупой жест оттенял мысль больше, нежели самая пылкая жестикуляция.
Таков же и стиль его речи. Содержанием его доклада были неслыханные изменения в жизни страны за истекшие 12 лет — с 1924 по 1936 год. Но замечательные итоги подводились простыми словами, факты были взяты из нашей действительности. В целом же открывалась перспектива необычайного величия.
Говорил он ровным, спокойным голосом — ему не к чему было его повышать, такая кругом царила тишина. Но этот негромкий голос, казалось, проникал в самое сердце и вызывал почти физическое ощущение восторга, порождал энергию, потребность в немедленном действии.
Самым ответственным моментом на съезде было наше участие в комиссии по редактированию Конституции. Это было перед заключительным заседанием. Мы собрались уже не в большом зале, как обычно во время заседаний, а в маленьком. Нас было всего 220 человек, обстановка была менее официальной, но от этого не уменьшалось чувство нашей ответственности. У каждого из нас в руках был проект Конституции и карандаш. Рядом со мной сидели Буденный, Булганин, Корчагина-Александровская; были женщины из колхозов, женщины-работницы различных национальностей. Но я думаю, что не ошибусь, если скажу, что все мы чувствовали себя в этот момент учениками.
Товарищ Сталин председательствовал в этой комиссии. И здесь его простота проявилась еще ярче. Началось с того, что он отодвинул стол, который стоял слишком близко к трибуне.
— Так лучше будет проходить, — сказал он.
Этот простой, деловой жест и несколько теплых слов приветствия как-то сразу разбили ту скованность, которая вначале овладела всеми нами.
Я не попросила слова, но на этот раз не по природной застенчивости, а просто потому, что, как я ни вчитывалась в текст Конституции, я ничего не могла прибавить к этому монументальному произведению человеческой мысли, в котором с предельной четкостью было сформулировано все, о чем мечтало человечество.
Да и те, что выступали тогда, в частности товарищ Вышинский, говорили только о деталях.
