Ирэн Фрэн - Клеопатра
Она еще раз сыграет ва-банк. А пока ей опять придется ждать и, по возможности, избегать сражения. Так она и поступила. Но не повернула назад. А просто спокойно наблюдала, как армия противника блокирует дорогу к Александрии, и, во второй раз в жизни, положилась на двух своих самых надежных союзников — терпение и случай.
* * *Вначале события развивались в точном соответствии с придуманным ею сценарием: евнух и Феодот предоставили Ахилле и мальчику-царю держать оборону среди песков, а сами отбыли в Золотой город, захватив с собой кувшин с рассолом, в котором мариновалась голова Помпея, чтобы поднести ее Цезарю в знак своей доброй воли — как неопровержимое доказательство гибели его соперника.
У них не было причин беспокоиться о сохранности этого зловещего консервированного фрукта, ибо они собирались приложить к нему перстень главнокомандующего, с печатью, изображающей льва с мечом, — ею Помпей скреплял все свои послания.
Через четыре дня, как и сообщали соглядатаи Клеопатры, тридцать пять галер, на которых Цезарь собирался преследовать своего врага, вошли в Большой порт Александрии. На набережной их уже давно ожидала группа встречающих, что было заранее согласовано с евнухом. Процессия двинулась к кораблям; во главе ее вышагивал Феодот со своим полусгнившим подношением — этой чести он удостоился по праву, ибо идея злодеяния принадлежала ему. Подойдя к краю пристани, он сел в лодку, доплыл до триремы, на борту которой находился Цезарь, и без лишних слов передал императору голову его врага.
К величайшему удивлению Феодота, Цезарь не вынес этого зрелища. Он отвернулся и заплакал. Феодот хотел ему что-то объяснить и протянул перстень. Несмотря на свои слезы, Цезарь заметил, как что-то сверкнуло меж пальцев ритора, и выхватил кольцо.
Этот внезапный грубый жест после не менее странного потока эмоций показывает, насколько император был вне себя. Но ведь в конце концов, рассуждали потом люди, Цезарь столько лет пытался уничтожить Помпея; разве, увидев его мертвым, он не должен был обрадоваться тому, что теперь надежно защищен от Случая, единственной иррациональной силы, чью власть над людьми он признавал; тому, что какой-то глупец избавил его, Гая Юлия Цезаря, от необходимости совершить грязное дело — пролить кровь самого великого из римлян?
Говорить так — значит не понимать, какие чары таятся в ненависти, и забывать о том, что эта страсть Цезаря, которой он отдал столько дней и ночей, внезапно лишилась своего объекта. Одного этого с лихвой хватило бы, чтобы он потерял свое легендарное хладнокровие, тем более что мертвую голову злейшего врага ему поднесли неожиданно; и что в ту же секунду он должен был осознать: он обязан своей победой не кровавой, но честной битве, а тому, что более всего презирал в человеческой натуре, — животной тупости и подлости.
А ведь голова с искаженным судорогой лицом, оказавшаяся в руках у Феодота, была не просто головой воина, которого он, Цезарь, яростно преследовал с тех пор, как перешел Рубикон, — это была голова мужчины, чью жену он недавно соблазнил. И более того, голова супруга, которого двенадцать лет назад он сам выбрал для своей единственной дочери, Юлии, так сильно любимой им и еще более обожаемой Помпеем, — для этой замечательной женщины, всю жизнь разрывавшейся между отцом и мужем и умершей в двадцать девять лет неудачными родами (мальчик ее тоже погиб). Именно над ее мертвым телом впервые вспыхнула война между двумя мужчинами, ибо Цезарь, в то время уже одержимый мистико-династическими идеями, заставил своего зятя и соперника захоронить ее прах в священной земле Марсова поля, тогда как Помпей хотел оставить урну у себя.
Это о ней, своей единственной дочери, и о своем умершем внуке плакал Цезарь, когда отвел взгляд от головы, уже начавшей испускать зловоние, несмотря на пропитавший ее соляной раствор. Радость и страдание неразрывно слились в его душе; и только такие мелкие подлецы, как евнух и Феодот, могли воображать, будто, узрев их чудовищный подарок, Цезарь от радости пустится в пляс на палубе триремы. Сформировавшийся под влиянием самых утонченных философских систем, которые учили отстраненности от мира, и, с другой стороны, под влиянием жестоких реалий войны; развращенный хитросплетениями политики, но черпавший новые силы и новую молодость в превратностях походной жизни, которая вела его от Галлии к Германии, и еще дальше, к варварам острова Британия, Цезарь в свои пятьдесят три года был человеком, чьи эмоции отличались не примитивностью, а наоборот, чрезвычайной сложностью, бесконечным разнообразием проявлений. Он уже узнал столько вещей — разве что не успел увидеть весь мир, не предчувствовал собственной судьбы. Именно этого он ждал от Египта: инструмента, который поможет ему завершить свой земной круг. Он огибал Фаросский маяк с тем же волнующим чувством ожидания, какое испытал в утро Фарсальской битвы, — и все это лишь для того, чтобы, едва причалив к берегу, увидеть полусгнившую голову, страшный символ украденной у него победы.
Однако его замешательство длилось недолго; внезапно перестав плакать, Цезарь резким движением выхватил перстень из руки Феодота: ему показалась нестерпимой сама мысль, что холуй иностранного царька будет, играя этим кольцом, хвастаться своим участием в подлом убийстве величайшего из римлян.
* * *Несмотря на то, что сама она в тот момент находилась далеко от Цезаря и вообще всегда относилась к нему с сильным предубеждением, Клеопатра все это сразу поняла. Потому что не только получала информацию обо всех, даже самых незначительных, событиях в Александрии, но и анализировала, расшифровывала эти события, тщательно взвешивала текущее соотношение сил и не позволяла себе пустых домыслов. Цезарь плакал над головой Помпея: очень хорошо, значит, он цивилизованный человек. Как и она сама. Следовательно, придет день, когда они смогут поговорить.
И вот в пустыне, где она ждала войны, которая все не начиналась, Клеопатра стала думать о том, когда придет этот день. Без эмоций — как всегда, когда производила расчеты. И она написала Цезарю, вероятно, чтобы предложить ему встречу. Это был мастерский ход.
Между тем несмотря на свой удивительный дар предвидения, она даже на миг не могла вообразить, что Цезарь, едва его трирема причалит к берегу, одним ударом опрокинет весь ее сценарий. Позволил ли он себе опьяниться этим волшебным моментом, радостью от того, что наконец ступил на землю, страстно любимую им еще со времен юности, что воочию видит Маяк, Библиотеку, Мусейон, рога изобилия, которые украшают каждый фронтон Александрии, как бы намекая, что она — не только интеллектуальная столица мира, но и богатейший из всех известных городов? Или, оказавшись в местах, которые были так похожи на пышные театральные декорации, он не смог побороть головокружительное искушение превратить свой выход на эту сцену в незабываемое зрелище? Или захотел немедленно показать евнуху и царю-мальчишке, что им, осмелившимся поднять руку на Помпея, понадобится куда больше смелости, чтобы атаковать его? Во всяком случае, в его вызывающем поведении ничто не напоминало обычную сдержанность Цезаря, свойственное ему удивительное понимание людей и ситуаций. Потому что, не соблюдая никаких приличий, он вступил в город как римский консул, находящийся на территории Рима: перед ним шли двенадцать ликторов, а за ним — его легионеры. Он направился прямиком к царскому дворцу и там обосновался.
