Владислав Отрошенко - Сухово-Кобылин: Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга
Сухово-Кобылин приехал в Александрийский театр, когда пьеса уже началась. Весь первый акт он был за кулисами. Следил за игрой внимательно и напряженно, всё замечал:
«Сцена с Тишкой вышла удачно, Муромского и Атуевой довольно посредственно, ибо оба старались. Роли Нелькина и Кречинского развеселили публику. Самойлов не знал роли. Первый акт прошел порядочно. Самойлова и Максимова вызывали. На второй акт я отправился в ложу. Вышел Бурдин — пошлее и гаже ничего быть не может. Я страдал. Второй акт прошел плохо — Бурдин разрушил всё здание и расшиб все орнаменты. Третий акт прошел хорошо. Явление Нелькина (Максимова) всё оживило. Выход Максимова удался, и он был вызван. Публика слушала с напряжением. Занавес зашумел, и раздался страшный гром рукоплесканий. Дружнее и громче, чем в Москве. Меня вызывали. Директор послал искать меня по всему театру, но я загодя уже объявил режиссеру, что не выхожу к публике. Вызывали всех артистов, даже Бурдина».
Премьера «Свадьбы Кречинского» в Северной столице, так же как и в Москве, стала сенсацией. Представления пошли одно за другим. Весь репертуар Александрийского театра был снят — давали только пьесу Сухово-Кобылина. Но и это не могло удовлетворить многочисленную публику, которая толпилась у кассы даже по ночам. Некрасов напечатал текст комедии в «Современнике». Театральные отделы петербургских газет и журналов, оставив на время все другие явления сцены, наперебой обсуждали новую пьесу.
Успех «Свадьбы Кречинского», как писала много лет спустя «Хроника петербургских театров» Вольфа, «был далеко не эфемерный». За 25 лет она выдержала только в Северной столице 100 представлений — больше, чем «Гроза» Островского (96 представлений), и немногим менее, чем «Горе от ума» (105 представлений).
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
— Дав вас нет ничего святого! Вы человек иль демон?
— Я — Игрок!
М. Ю. Лермонтов. МаскарадВот уже полтора столетия правит Кречинский службу на театральных сценах мира. Тысячу раз заложен Беку фальшивый солитер. Тысячу раз сказано знаменитое: «Сорвалось». И публика, как и в дни блистательного триумфа Сухово-Кобылина, восторженно встречает эту комедию — в Токио, в Москве, в Париже…
«Нет сомнения, — писал Сухово-Кобылин из французского Больё-сюр-Мер редактору газеты «Новости дня» в день сорокалетия премьеры «Кречинского», — что из всех наград, которые счастливый драматург может себе желать, самая высшая и существенная награда есть эта усиливающаяся память, которая в своей абсолютной форме есть уже вечная память, то есть бессмертие. Память эта исходит за пределы людских, скоротечных и — скажу при моих 80 годах — почти мгновенных существований. Строки эти пишу я из моего уединенного и далекого Гнезда — и это уединение, и эта Даль дают еще большую теплоту моей благодарности всем тем людям, которые так любезно почтили память Кречинского и пожелали ему долгих дней».
Критики-современники называли Кречинского «пустым человеком», «пройдохой», «отъявленным негодяем», «грязным шулером». Автор был другого мнения о своем герое.
— По моим представлениям, Кречинский не обыкновенный плут или мазурик, — говорил Сухово-Кобылин в 1894 году. — Он — страстная натура, игрок, легкомысленный прожигатель денег, для добывания которых не стесняется средствами, пока последние составляют тайну, но раз его карты открыты, свадьба сорвалась, впереди ждет позор, может быть, уголовное дело и уж наверное сидение за долги — в Кречинском может проснуться благородство, он может предпочесть смерть позору и бедности.
Уже после смерти драматурга, в некрологе, помещенном в газете «Русское слово», литературный критик Сергей Яблоновский высказал довольно вызывающее суждение о главных героях комедии, карточных игроках Кречинском и Расплюеве:
«Автор такою властью, которая идет только от Бога, создал два образа. Казалось бы, что в них? Оба мошенники. Один побольше, другой поменьше, что они нам? Почему мы должны останавливать на них свое внимание, да останавливать не на минуты, а на многие и многие десятилетия, может быть, даже на столетия? Почему вы, честный и порядочный человек, и в глаза никогда не видевший шулеров, почему вы с таким участием — да, участием, я утверждаю это — следите за треволнениями Кречинского, почему вы ловите себя на том, что вам словно хочется, чтобы Нелькин опоздал, чтобы Кречинский успел вынырнуть? Почему Расплюев вам родной? А ведь он, несмотря на всю свою вопиющую пакостность, вам родной? А потому, что автор возвел их — пользуясь чудесным выражением Гоголя — в перл создания».
Этот вопрос — почему? — можно, конечно, поставить шире. Почему возводились в «перл создания» игроки всех масштабов — от скромного карточного шулера Ихарева, любовно выписанного Гоголем в «Игроках», до таких трагических фигур, как пушкинский Германн и лермонтовский Арбенин? Почему игра так разносторонне изображалась русскими писателями?
Один из ответов на этот вопрос состоит в том, что русскую литературу, яростно ценившую всякую искру подлинности, игра привлекала как неизбежная противоположность подлинности, как высшее и крайнее выражение иллюзорности жизни: игра, шагнувшая за пределы рулетки, ломберного столика и лавки ростовщика; игра, проникшая в чувства и побуждения; игра, дающая сильные ощущения, иллюзию подлинных радостей и полноты существования; игра, возведенная в принцип жизни и поставленная в основе всех проявлений бытия. Не случайно в лермонтовском «Маскараде» звучат слова:
Что ни толкуй Вольтер — или Декарт,
Мир для меня — колода карт,
Жизнь — банк: рок мечет, я играю.
И правила игры я к людям применяю.
Правила игры, примененные к людям, — вот нерв и суть того драматического явления, которое отразилось в произведениях русской классической литературы об игре. Всепоглощающая Игра. Все прочие игры — с применением фигурок, фишек, костей, жетонов — ее зримые воплощения, обладающие подчеркнутой яркостью и сообщающие игроку столь же яркие чувства.
— Ощущал я только какое-то ужасное наслаждение удачи, победы, могущества — не знаю, как выразиться, — говорит Алексей Иванович, персонаж Достоевского, припоминая знаменательную ночь своего фантастического выигрыша.
Ослепляющее отчаяние, лихорадочная радость, упоение властью над поверженным партнером (а партнер — любой человек, с кем игрок вступает в отношения), холод и трепет сердца, прилив и отлив ощущений — всё это мимолетно, без прочности и глубины, но сильнее и ярче, чем будничное чувство действительной жизни. Оттого и образ игрока так впечатляет, оттого в его внешности так резко выражаются и страсть, и торжество, и презрение, и оскорбленное самолюбие, и ледяное спокойствие. А власть его над собой и над людьми потому так сильна, что совладать с фиктивными чувствами, несомненно, легче. В этих-то особенных чувствах, искусственно вызванных игрой и потому подчиненных уму, невозмутимому генералу на полигоне переживаний, и упражняется дерзкий старатель:
