Александр Волков - Опасная профессия
Понимаю, что многие уже ничего не помнят или не знают даже о Ларионове. Фигура эта столь сложная и крупная, что не надеюсь охарактеризовать ее коротко, между прочим. И все же: послал Ларионова в Рязань, как рассказывают, Сталин — вытянуть область на такой уровень, чтобы стала образцом для своей зоны. Сделал Ларионов много. Когда я был в Рязани с алтайской делегацией, нам показывали результаты его усилий, начиная с ярких уличных фонарей на асфальтированных дорогах и площадях. А в деревне о нем отзывались просто с восторгом. Он знал по имени-отчеству чуть не всех доярок, устраивал им праздники с чаем и танцами, сам с ними танцевал, и многие, очень многие женщины рассказывали об этом с гордостью. Но в то время, когда я уже работал в Москве, здесь стали ходить слухи, что в ЦК КПСС накопились письма о перегибах в работе рязанского первого секретаря, о том, что заставлял колхозы скупать молоко у населения и даже масло в магазинах для сдачи государству в счет повышенных обязательств… Когда выполнение их сорвалось, а Москва начала расследования, Ларионов застрелился… Конечно, в жизни все это было сложнее, трагичнее…
Теперь, писал наш автор, старые методы принуждения возрождаются. Мы решили предложить это письмо Сергею Крутилину, автору книги, героем которой был партийный руководитель Парамонов. Созвучие не случайное, Ларионов был прототипом этого героя.
Мы пригласили Крутилина, предложили ему съездить в командировку и написать о возрождении административного стиля руководства, его противоречии новым методам хозяйствования, связанным с экономической реформой. И снова состоялся разговор, почти буквально повторявший беседу с Дорошем. Крутилин просто не верил, что из поездки выйдет толк, тем более что мы предлагали написать материал в острой форме, не скрывая, что речь идет именно о возрождении тех самых дурных традиций, о новых побегах от тех корней, которые проросли в свое время на рязанской почве. Он сказал, что в такую командировку не поедет, зря время тратить не будет: никто же не напечатает!
— Вы не верите, что напечатаем? А какое у вас основание подозревать нас в трусости? — разозлился я. — Не скрываете ли вы за этим свое нежелание ввязываться в историю, которая, как вам кажется, чем-то вам грозит? Если вы не поедете и не напишете — это будет на вашей совести…
Он уходил и возвращался, два раза уходил. Потом все- таки вернулся и взял письмо. Потом звонил и снова высказывал свои сомнения. Наконец, поехал и написал очерк, который назывался «Парамоновский корень», то есть уже заголовок содержал прямой намек на Ларионова. Автор не называл его имени, но ссылался на своего литературного героя. Очерк получился по тем временам чрезвычайно острым, но расчет был правилен, в редакции желание опубликовать его было велико, и хотя все немножко ежились, материал поставили на газетную полосу. И снова повторилось нечто подобное тому, что было с Дорошем.
В день публикации Крутилин приехал в редакцию, увидел, что очерк стоит в полосе, но висит огромный «хвост» — целая колонка, чуть ли не четверть текста не влезает на отведенное место, «Ну, конечно, — сказал он, — вы специально так поставили. Думаю, что это лучше не печатать». Я попросил его подождать, спустился к Юре Воронову, тогда ответственному секретарю редакции, и объяснил ему всю ситуацию.
— Ну, ты-то понимаешь, — возразил он, — что это никакие не козни, видишь, что иначе материал не поставить…
— Я-то понимаю, а вот Крутилин нет. Может и очерк снять, и как автора мы его потеряем.
А сверху, над крутилинским материалом, стоял снимок: какой-то там пароход, и волны от него идут.
— Юр, — говорю, — я понимаю, что картинка нужна, и пароход этот, наверное, хороший, но зачем тут четыре волны, черт подери? Оставьте вон те маленькие волны на горизонте и одну большую, а эти три огромные срежьте.
— Ты ж понимаешь, что фотографы скандалить будут! Вся красота в этих волнах.
— Красота красотой, а выступление-то у нас принципиальное, жалко резать. Все-таки в газетных снимках главное информативность, а в этом пароходе никакой информации нет, и волны эти — чистое украшательство…
С Юрием Петровичем мы вместе учились в одной группе в Ленинградском университете, жизнь много раз сводила нас и потом. Судьба у него была сложная, заслуживающая не мимолетного разговора, но все же… Блокадник. Мальчишкой написал те стихотворные строки, что сейчас высечены на граните мемориала в Санкт-Петербурге: «О камни, будьте стойкими, как люди…» Был главным редактором «Смены», потом «Комсомолки» — по рекомендации Аджубея. Снят был из-за статьи о преступлениях капитана знаменитой китобойной флотилии «Слава», которому покровительствовал украинский партийный босс и член Политбюро ЦК КПСС Шелест. Потом вот — «Правда», потом — ссылка в Берлин, собкором, и 14 лет «невъездной». В годы перестройки — новый взлет, о котором совсем уж трудно рассказать коротко из-за противоречивости ситуации, которая, по-моему, и привела его к гибели. Но сейчас о другом…
Юра позвал заведующего отделом иллюстраций и сказал:
— Давай-ка все-таки срежем три волны.
Тот, естественно, шумел, однако дело именно тем и кончилось — срезали волны, и Крутилину пришлось сокращать совсем немного. Но любопытный эффект: он, подозревая, что проблема вовсе не в технике верстки, взял и сократил самые острые и интересные места. Я страшно разозлился и, потеряв, как говорится, дипломатический тон, высказал ему все, что про него думал. Сам все важное восстановил, сам и сократил то, что поплоше. Он подписал верстку, и статья вышла.
Конечно, уже на другой день мы ожидали серьезного нагоняя. Но его не было, и однажды, когда мы сидели у Зародова, он вдруг сказал:
— А ты знаешь, почему нас из-за Крутилина никто не трогает? Потому, что думают: не может быть, чтобы они напечатали такой материал без согласования. А вот с кем — никто не знает, думают, может, о самых первых лицах.
Как ни смешно, но в его шутливо высказанной догадке содержалась, возможно, большая доля истины, потому что в то время нам это выступление просто так уже не могли простить.
Наверное, важно сказать и о тех писателях, с которыми мы пытались сотрудничать, однако не удалось. По разным совершенно причинам.
Не получилось с Василием Беловым, уже выпустившим к тому времени свою талантливую книжку «Привычное дело». Она, естественно, вызвала наш интерес к нему, желание заполучить в авторы газеты. Познакомились, когда он вместе с группой других писателей возвращался из паломничества на Дон к Шолохову. Рассказывал о нем восторженно. В связи с шолоховским затворничеством и возникла в разговоре такая тема: Белов сказал, что его зовут в Москву, не знаю, кто звал, но речь шла не о визите, а о переезде. Я высказал свое мнение (поскольку он спрашивал), что это стоит размышления. Мне казалось, что в «деревенской» литературе, начинавшей в то время привлекать внимание всего общества своей критичностью, выходившей даже на передовые позиции в осмыслении системы, ее социальных проблем, все же недостает глубины, философичности. А ведь русская литература всегда славилась мудростью, тем, что восполняла если не отсутствие, то неразвитость философии в России. Все же не было у нас таких же крупных и всемирно известных философов, как, например, в Германии. Конечно, сейчас мне скажут о Бердяеве, Соловьеве, Флоренском, Блаватской и других, кого мы теперь узнали и даже как бы собрали за одним столом, но тогда-то, в шестидесятых, мало что знали об этих мыслителях, или почти ничего не знали, да ведь и то надо признать, что они в свое время не оказали столь значительного влияния на общественную мысль России, а тем более — зарубежья, как те же немецкие философы. Между тем, писатели, о чем и шла у нас с Беловым речь, Толстой, Достоевский, Герцен и другие были действительно властителями умов. Мне казалось, что «деревенщикам» для того, чтобы подняться на такой уровень, не хватает эрудиции и широты мышления. И в этом смысле Москва, просто даже общение с московской интеллигенцией, могли бы помочь таким талантам, как Белов. Представьте, говорил я ему, что Ломоносов не пришел бы в столицу… Василий возражал: не знаю, что здесь приобрету, но знаю, что потеряю — оторвусь от живой жизни, побудившей к письму, от источника своего творчества, от земли и ее людей… (Конечно, я своими словами излагаю его аргументы, вспоминаю только схему разговора.) А вот Шолохов, говорил он, доказал, что можно жить в деревне и быть крупным писателем, да и философом. Я же напоминал собеседнику, что «Тихий Дон» Шолохов написал не в станице Вешенской или не совсем в Вешенской, работал он и в Москве, и в Ростове, а вот когда стал затворником, не отличался уже ни плодовитостью, ни прогрессивностью взглядов, а даже совсем наоборот. И он, и возглавляемая им писательская «донская рота», с которой я близко познакомился в Ростове, играли в российской жизни довольно неприглядную роль. Не знаю, кто из нас оказался прав: с одной стороны, Белов еще написал прекрасные вещи о своей деревне, с другой — по взглядам на общественную жизнь в каких-то трудах приблизился к худшим волонтерам донской роты, может, и заразился вот тогда от них…
