Лариса Гармаш - Лу Саломе
В целом у меня было впечатление, что Лу больше интересовали психологические, чем медицинские аспекты психоанализа. В конце концов, каждая жизнь — это новелла. Для писателя, каким была Лу, нет ничего интереснее, чем окунуться в жизнь других… Я думаю, что Лу занялась психоанализом, чтобы проникнуть в глубочайшие секреты жизни других людей… У нее была очень спокойная манера разговора и великий дар внушать доверие.
Я до сих пор удивляюсь тому, как много ей тогда рассказал. Но у меня всегда было чувство, что она не только все поймет, но и все простит. Я ни в ком больше не встречал такой умиротворяющей доброты, или, если хотите, сострадания. Мы обычно сидели друг напротив друга в полутьме. Большей частью говорил я, а Лу слушала. Она была великим слушателем. Иногда она сама рассказывала истории из своей жизни".
Этому пациенту вторит и другой: "Вид психоанализа, который избрала госпожа Саломе, не просто глубоко импонировал мне, а стал подспорьем на всю жизнь. Прежде всего тем, что я стал куда более терпим к поступкам других… В этом ценность психоанализа, он делает человека скромнее…"
Сама Лу утверждала, что никакие другие отношения не приближаются по своему качеству к отношениям аналитика и пациента; ничто другое не дает столь глубокого понимания человечности и не утверждает так достоинство человека. Нигде больше "даю" и "беру" не бывают столь едины. Цель душевного путешествия — передать незнакомцу (аналитику) неизвестный пока для самого себя драгоценный груз, который в процессе передачи вдруг становится близким для обоих. Эти размышления об обоюдном "счастье психоанализа" составляют ключевую тему ее книги "Благодарность Фрейду". Хотя Фрейду так и не удалось заставить ее изменить название книги на безличное "Благодарность психоанализу", он высоко оценил сам труд. В знак своего восхищения он прислал Лу один из пяти золотых перстней с римской геммой, которыми он награждал своих учеников за особые заслуги перед психоанализом.
В эти "особые заслуги" входила и ее неутомимая полемика с мэтром о природе нарциссизма, и ее исследования детских сексуальных фантазий совместно с дочерью Фрейда Анной. Известно, что Фрейд различал первичный и вторичный нарциссизм: как естественное раннее сосредоточение всей либидозной энергии на себе и как инфантильное состояние, к которому порой "скатывается" наша психика в кризисные моменты. Лу не согласна: позитивная любовь к себе не имеет ничего общего с самозацикленностью и самолюбованием. Сама сущность любви вспыхивает лишь тогда, когда мы преодолеваем пропасть между субъектом и объектом. Человек перестает видеть цель своих желаний и стремлений только вовне себя, но, "вернув себе свои отчужденные владения", чувствует свою волшебную неразобщенность с миром, и на это единство внутренне направлена струя его энергии любви. Нарцисс, повторяет она, любуется не собой, а своей нераздельностью с универсумом, так зримо проступившей на водной глади живого источника. Прочитав фрейдовское эссе "Добывание и покорение огня", она пытается породнить Прометея и Нарцисса, утверждая, что все Прометеи — это вполне развившиеся Нарциссы. Нарцисс любит самого себя и потому весь тот мир, который он воплощает в себе. Точно так же, любя другого, мы любим не его "эго", а преломленный в нем бесконечный мир. Именно поэтому, рассуждает она, любви постоянно сопутствует боль разочарования: не потому, что она угасает с течением времени, как принято считать, а потому, что те ожидания универсальности, которые любящий адресует своему объекту, его индивидуальность не способна выполнить.
Такое раскрытие индивидуального бессознательного в духовную целостность с миром почти граничило с мистикой, и принять такой ход мыслей для Фрейда значило пожертвовать ясностью и рационализмом, в коих он видел для себя высшую ценность. Единственной уступкой, которую он сделал для Саломе, стало его согласие с тем, что для женщины подобный нарциссизм, очевидно, более естественное и достижимое состояние. Он шутливо рассказал Лу, как ему довелось побывать под наваждением "спокойного и шутливого шарма настоящего нарциссизма" во время визита забравшейся в окно его офиса грациозной кошечки. Биографы убеждены, что Лу всегда вызывала у него ассоциацию с чарующей кошачьей самодостаточностью. Примирительно разводя руками, он шутил: "Великий вопрос, на который нет ответа и на который я не смог ответить, несмотря на тридцатилетний опыт исследования женской души, — это вопрос, чего же на самом деле хочет женщина".
Однако этот вопрос ему приходилось решать и в отношении своей дочери Анны. И Фрейд был счастлив их с Саломе дружбой, вспыхнувшей после того, как он пригласил в 1921 году Лу с семьей в свою венскую квартиру на Бергергассе. Двадцатишестилетняя Анна и шестидесятилетняя Саломе вместе навещали знакомых Лу — Беергофмана, Шницлера, Пинельса — и были неразлучны, "как две молодые девчонки". Продуктом же совместных обсуждений стала работа о детских мазохистских фантазиях и о связи переживаний боли и любви. Благодаря этой работе Анна сделалась в 1922 году членом Венского психоаналитического общества, чего, как она утверждала, не произошло бы без участия Лу, щедро делившейся с ней идеями и примерами из собственных детских воспоминаний. Лу высказала идею, что если с ребенком после травмы или наказания обращаются особенно нежно, то это может породить у него чувственное заключение, что боль и любовь находятся в тесном контакте, что они следуют друг за другом, — и такое единство может закрепиться в его воображении нерасторжимой ассоциативной связью. Лу вспоминает, как однажды отец, нежно обнимая, поранил ее горящей сигаретой, и это довело его самого до слез. Этот эпизод прочно запечатлелся в ее памяти, считает Лу, именно в силу изумившего ее своей интенсивностью равенства переживания боли и любви. Границы нормы и патологии становятся здесь очень зыбкими. Неотделимость любви и боли провоцирует страстное желание и оборону одновременно. Если мужчине при дефлорации не удается расшевелить первоначальный опыт равенства "любовь-боль", тогда вместо него пробуждается воспоминание о том, что боль была средством разбудить себялюбие и разбередить гордыню мстительной обиды. Не в силу ли этой смутной памяти многие люди инстинктивно боятся любви? Эта глубоко запрятанная амбивалентность чувств еще более колоритно проступает в другом эпизоде ее детства. "Я была уже школьницей, старше восьми лет. Наша собака, шнауцер, которую звали Джимка, взбесилась. У нас такое случилось в первый раз, поэтому мы не сразу распознали это, и когда меня перед уходом в школу моя любимая собака укусила за запястье, я лишь второпях что-то сделала с раной и как следует не испугалась. По возвращении домой я больше не нашла нашу собаку: разразилась эпидемия бешенства, Джимку забрали; его еще до вечера застрелили в предназначенном для этого исследовательском институте. Последовал скрытый дурной период страха, когда во мне, переполненной ужасом, возобладало представление, как было бы ужасно, если бы меня ежеминутно подозревали в бешенстве. Но я узнала также и то, что рассвирепевшие от бешенства собаки прежде всего нападают на любимых хозяев. И я вспоминаю ужасающее убеждение во мне: я укушу папу, то есть самого любимого".
