Нина Щербак - Любовь поэтов Серебряного века
О Лидии Зиновьевой-Аннибал слагали легенды. Когда она, в огненно-красной тунике, прихотливо задрапированной на плечах, обнажавшей ее руки, появлялась в комнате без мебели, с накинутыми на подушки оранжевыми коврами, смолкали готовые вспыхнуть споры, взоры людей жадно обращались к ней, ловя каждое произнесенное ею слово. Она получила имя Диотимы – божественной в красоте и мудрости женщины из известного диалога Платона «Пир». В кружке мужа играла роль вдохновительницы. Николай Бердяев назвал ее душою, «Психеей» ивановских «сред»: «Она не очень много говорила, не давала идейных решений, но создавала атмосферу даровитой женственности, в которой протекало общение». Была эксцентрична, горда, независима, самолюбива, вызывающе умна.
Ивановские «среды», «башня Иванова» – значимые вехи в истории Серебряного века. Близкие к «новым» течениям в искусстве поэты и музыканты, друзья Вячеслава Иванова собирались в знаменитой ивановской «башне» на Таврической, 25. Это был один из идейных центров русского символизма, «творческая лаборатория» поэтов; в литературных «средах» Иванов видел прообраз «соборных» общин. Здесь гостей и встречала хозяйка дома. Когда ей казалось, что разговоры на «башне» заходят в тупик, прерывала их веселой шуткой, возвращала присутствующих на землю, сознательно разрушая «призрачно-прозрачную духовность» этих собраний.
Вот как вспоминал об этом времени и об Иванове Борис Зайцев:
«Он и считался больше водителем, учителем. Жил тогда в Петербурге, в квартире на верхнем этаже дома в центре города. В квартире этой был какой-то выступ наружу, вроде фонаря, но, конечно, по тогдашней моде на „особенное“ считалось, что он живет в „башне“, а сам он „мэтр“ (сколько этих мэтров „невысокого роста“ приходилось видеть потом в жизни! Но это звонко, шикарно и для невзыскательного уха звучит торжественно. Что поделать! В Москве Брюсов считался „магом“ – этот маг заведовал отделом кухни в Литер. кружке). Такое было время. „Я люблю пышные декадентские наименования“, – говорил мне один приятель литературный в Москве. Слова „мэтр“ я всегда не выносил, но надо сказать, что Вячеслав Иванович к облику некоего наставника в глубоком смысле действительно подходил.
Жизнь он вел странную. Вставал около шести вечера, ночью бодрствовал, вечерами устраивались у него собрания на этой самой „башне“ (! – тоже снобизм), и молодые поэты и писатели вроде меня смотрели ему в рот, и не зря смотрели: от него действительно можно было чему-то научиться. Да и вообще, я уж об этом упоминал – собеседник он был исключительный».
В жилах Лидии Зиновьевой-Аннибал текла кровь «арапа Петра Великого», среди предков были сербы и шведы, родственники принадлежали к сановной знати Петербурга. Художница Маргарита Сабашникова оставила ее словесный портрет: «Странно-розовый отлив белокурых волос, яркие белки серых глаз на фоне смуглой кожи. Лицом она походила на Сивиллу Микеланджело – львиная посадка головы, стройная сильная шея, решимость взгляда; маленькие уши парадоксально увеличивали впечатление этого львиного облика. Такая любого Диониса швырнет себе под ноги».
Современники упоминали о ее необычайном внимании «к человеку», о понимании того, что человек не только великая ценность, неповторимая и незаменимая, но и святыня. Поражали ее «прямодушие и отзывчивость» (Г. Чулков), «мудрая понятливость» (С. Ауслендер), «особый талант общения с людьми» (А. Тыркова). Она умела с одинаковой доброжелательностью выслушивать остроты английского джентльмена, утонченные символистские рассуждения петербургского эстета и горячую несвязную просьбу деревенской бабы.
Проникновенен рассказ Вячеслава Иванова о ее последних минутах, сохранившийся в передаче Максимилиана Волошина: «Вячеслав лег с ней на постель, поднял ее. Она прижимала его, легла на него и на нем умерла. Когда с него сняли ее тело, то думали, что он лежит без чувств. Но он встал сам, спокойный и радостный. Ее последние слова были: „Возвещаю вам великую радость: Христос родился“. Потом открылись новые подробности. „Тут я простился с ней, – рассказывал Вячеслав Иванов. – Взял ее волосы. Дал ей в руки свои. Снял с ее пальца кольцо – вот это с виноградными листьями, дионисическое, и надел его на свою руку. Она не могла говорить. Горло было сдавлено, распухло. Сказала только слово: «Благословляю». Смотрела на меня. Но глаза не видели. Верно, был паралич. Ослепла. Сказала: «Это хорошо…» Так я с ней обручился. И потом я надел себе на лоб тот венчик, что ей прислали: принял схиму…“ Похороны состоялись несколько дней спустя в Петербурге. На венке от мужа надпись: „Мы две руки единого креста“».
О возможных причинах смерти Лидии Зиновьевой-Аннибал будет чуть ниже. Вячеслав Иванов безумно переживал смерть супруги. Крест для него был значимым символом, началом жизни. Лидия Дмитриевна так и оставалась для него живой. Во всех его скитаниях рядом с ним был ее портрет, написанный после смерти Маргаритой Сабашниковой. Еще многие годы она являлась ему в снах и видениях, беседовала с ним, давала ему советы. Так, в одно из таких «посещений» «завещала» ему свою дочь, Веру Шварсалон: «Дар мой тебе дочь моя, в ней приду», – что определило последующую личную судьбу Иванова, женитьбу на падчерице, рождение сына Дмитрия. Вскоре после ее смерти поэт дал зарок: написать сорок два сонета и двенадцать канцон, «по числу лет нашей жизни и лет жизни совместной».
Их знакомство состоялось в 1895 году, когда Зиновьева-Аннибал, «золотоволосая, жадная к жизни, щедрая», с тремя детьми бежала от мужа за границу и там, скитаясь по Европе, встретила «узкоплечего немецкого школяра-мечтателя, втихомолку слагавшего странные стихи, и взяла его, повлекла, поволокла». Эта встреча, по словам самого Иванова, «была подобна могучей весенней дионисийской грозе, после которой все… обновилось, расцвело, зазеленело». И никогда уже впоследствии не дано было этому «жизненному роману» «замереть в спокойных, дружеских и супружеских отношениях». Вначале поэту казалось, что его чувство – преступная, темная, демоническая страсть, но это была любовь, «которой суждено было… только расти и духовно углубляться». Скоропостижная смерть Лидии Зиновьевой-Аннибал потрясла всех. Помимо того, что она была ярчайшей женщиной своего времени, скреплявшей узами дружбы таких различных людей, как Александр Блок, Максимилиан Волошин, Константин Сомов, Сергей Городецкий, она была и незаурядной писательницей. Вслед за Блоком многие могли повторить: «Того, что она могла дать русской литературе, мы и вообразить не можем». Она сама ощущала себя в преддверии больших свершений. «Я вся в жизни и каких-то далеких и ярких достижениях. Не могу угомониться и состариться», – писала она незадолго до кончины.
Рождение Лидии Зиновьевой-Аннибал как писательницы состоялось после встречи с Вячеславом Ивановым. «Друг через друга нашли мы – каждый себя. И не только во мне впервые раскрылся и осознал себя, вольно и уверенно, поэт, но и в ней», – вспоминал он. К сожалению, талант писательницы в этой женщине видели не все, особенно символисты. Андей Белый, недолюбливавший Зиновьеву-Аннибал, считал ее манерной, вычурно-экстравагантной, убеждал читателя, что автор, поддавшись веяниям моды на эротику, не справился со «сложнейшими загадками и противоречиями существования». Еще более непримирим оказался Валерий Брюсов. В письме к Зинаиде Гиппиус он, уговаривая ее взяться за рецензирование, делился своими впечатлениями: «сохранять хладнокровие» при чтении подобных литературных произведений (имелась в виду пьеса Зиновьевой-Аннибал «Певучий осел») «не совсем легко», так как «под прозрачными псевдонимами» пересказываются события из жизни «средового» кружка. В возмущении Брюсова сквозили раздражение и, по мнению современной критики, – зависть. Раздражение по поводу неслыханной смелости, с какою участники «башенных» перипетий обнажали свои отношения. Зависть к свободе естественно проживаемого чувства. Зиновьева-Аннибал, действительно, проживала каждую минуту. Вот ее признание в одном из писем: «Живу как всегда одной минутой и до конца ее пью, на минуту вперед не заглядывая».
