Марсель Райх-Раницкий - Моя жизнь
Объем переписки с немецкими ведомствами быстро рос. Ежедневно приходилось переводить все больше письменных материалов — иногда с немецкого на польский, но большей частью с польского на немецкий. Был необходим специальный отдел. Его назвали «Бюро переводов и корреспонденции» со штатом из четырех человек. Это были молодой юрист, довольно известная польская романистка Густава Ярецкая, профессиональный переводчик и я. Меня, самого младшего, на десять-пятнадцать лет моложе остальных, назначили руководителем бюро. Потому ли, что предполагали у меня организаторские способности? Прежде всего, конечно же, потому, что я, и это неудивительно, владел немецким языком лучше, чем те, кто стали вдруг моими подчиненными.
Таким образом, я впервые в жизни оказался востребованным. Совершенно неожиданно у меня появилось постоянное место работы с ежемесячным жалованьем, хотя и скромным. Я был доволен, не в последнюю очередь потому, что мог вносить свою лепту в содержание семьи.
Радовался я и не особенно трудной работе. Меня совершенно не беспокоил только один вопрос — независимо от того, говорит это в мою пользу или нет, — вопрос о том, насколько я, не имея никакого опыта, справлюсь с делом. Тогда я не мог знать, что этой ситуации еще не раз будет суждено повториться на протяжении моей профессиональной жизни. Я вновь и вновь оказывался перед задачами, к выполнению которых ни в малой степени не был подготовлен.
Я начинал работать, будучи самоучкой, самоучкой и остался. После получения аттестата зрелости никто не утруждал себя преподаванием мне чего бы то ни было. Всем, что я знаю и умею, я овладел сам. Я этим не горжусь и никому не советую мне подражать. Я стал самоучкой по необходимости, а не по собственному влечению. Вероятно, мне было бы куда легче, если бы я несколько лет проучился в университете. Возможно, некоторые особенности моих литературно-критических работ, как достойные сожаления, так и являющиеся преимуществом, связаны именно с тем, что я был самоучкой.
Моя деятельность в качестве руководителя бюро переводов и корреспонденции день ото дня становилась все более интересной и волнующей. Так как вся переписка между «Юденратом» и немецкими властями проходила через мои руки, я знал о происходившем как лишь немногие. Одной из важных тем переписки было санитарное состояние еврейской части города. Так как евреи из близлежащих местечек систематически переселялись в Варшаву, большей частью без какого бы то ни было имущества, население гетто быстро росло, увеличившись до 400, а потом и 450 тысяч человек.
Больницы находились в жалком состоянии и, кроме того, были переполнены. Большую часть медикаментов нельзя было найти, было очень мало угля и кокса — и это в необычно суровую зиму 1940 года. Не было и теплого белья. Кроме того, значительная часть еврейского населения недоедала. Неудивительно поэтому, что быстро разразились эпидемии, прежде всего тиф.
«Юденрат» сразу же известил немецкие ведомства здравоохранения. В многочисленных письмах, прошениях и памятных записках подробно сообщалось об ужасающе быстром распространении эпидемии тифа. Многочисленные статистические данные должны были убедить адресатов в большой опасности эпидемии, причем для всего города. Авторы писем настоятельно просили о помощи.
Реакция, во всяком случае поначалу, была непонятной. Большинство писем, которые я писал, добиваясь как объективного, так и наглядного изложения ситуации, оставались без ответа, соответствующие немецкие ведомства и знать ничего не хотели о том, что происходило в этой части Варшавы и на что вновь и вновь указывал «Юденрат». Были ли они равнодушны к распространению эпидемии? Нет, нисколько, она была им как нельзя кстати.
Весной 1940 года квартал, населенный евреями, получил новое обозначение — «карантинная зона». «Юденра- ту» надлежало обнести его стеной высотой в три метра, поверх которой должно было идти еще проволочное заграждение высотой в метр. У входов на эту территорию, границ которой евреи не имели права переходить, были помещены таблички с немецкой и польской надписями: «Карантинная зона. Разрешен только проезд».
Немецкие власти на полном серьезе сообщали о человеколюбивых мотивах, побудивших воздвигнуть стены. Они необходимы для защиты евреев от нападений и подобных бесчинств. В то же время в газетных статьях и других публикациях, предназначавшихся для польского населения, можно было прочитать, что оккупационная власть оказалась вынужденной изолировать евреев, чтобы уберечь немецкое и польское население города от тифа и других болезней.
Отчаянные усилия «Юденрата», стремившегося ограничить распространение эпидемий, были безрезультатны или малорезультативны. Немецкая администрация отказывала в какой бы то ни было помощи. Вместо того чтобы бороться с легко распознаваемыми причинами эпидемии, она не прекращала натравливать христианское население Варшавы на евреев. Пропагандистским мотивом служило отождествление евреев со вшами. Очень скоро стало ясно, чего добивались немцы в Варшаве — ликвидации не эпидемии, а евреев.
16 ноября 1940 года 22 входа (позже осталось только пятнадцать) были закрыты и с этих пор охранялись шестью постами, состоявшими из двух немецких жандармов, двух польских полицейских и двух служащих еврейской милиции, «еврейской службы порядка». Эта милиция не носила формы, но была легко узнаваема. Милиционеры кроме обязательной для всех нарукавной повязки носили вторую, желтого цвета, а также форменную фуражку и металлическую бляху на груди. Они были вооружены дубинками.
Так из «карантинной зоны», из квартала, официально называвшегося «еврейским кварталом», возник огромный концентрационный лагерь — Варшавское гетто.
СЛОВА БЕЗУМЦА
Время от времени в гетто можно было увидеть еще молодого человека, закутанного в лохмотья, который, подскакивая и пританцовывая, бежал по улицам, всегда в сопровождении забавлявшихся детей и подростков. Прохожие удивлялись, но приветствовали его аплодисментами. Его отличительным знаком были два еврейских слова, которые он громко выкрикивал и быстро повторял на манер газетчика: «Але глах», что означает «Все одинаковы». Никто не знал, шла ли при этом речь о констатации факта, предсказании или предостережении, был ли он сумасшедшим или только изображал безумного. Этот зловещий человек по фамилии Рубинштейн, которого называли «Але глах», был шутом Варшавского гетто.
Были ли мы все и вправду равны? Известные ученые и простые носильщики, замечательные врачи и жалкие нищие, преуспевающие художники и простые разносчики, богатые банкиры и мелкие обманщики, деятельные коммерсанты и недалекие ремесленники, ортодоксы, ни на миг не усомнившиеся в вере своих отцов, и обращенные в христианство, знать ничего не хотевшие об иудаизме и большей частью действительно не знавшие, — все они оказались в гетто, все были осуждены на бедствия и нищету, все должны были страдать от голода, холода и грязи, находясь во власти тысячи страхов. Над всеми ними, молодыми или старыми, хитрыми или простоватыми, распростерлась ужасная мрачная тень, от которой нельзя было уклониться, — тень смертельного страха.
