Геннадий Прашкевич - Брэдбери
«Когда Игорь Васильевич Курчатов вернулся после испытаний в Москву, — вспоминал академик А. П. Александров,74 — я поразился каким-то его совершенно непривычным видом. Я спросил, что это с ним, и он ответил: “Анатолиус! Это такое ужасное, такое чудовищное зрелище! Нельзя допустить, чтобы атомное оружие начали применять”…»75
8
«Марсианские хроники» были полны темной тревоги.
А вот повесть «451° по Фаренгейту» — это уже не тревога, не ожидание.
Это — мир, в котором многое (если не всё) уже случилось. Это мир, описанный многими, очень многими писателями, но всё еще не понятый, — да и бывают ли времена, когда мы всё понимаем?
Задним числом рассказывать об Америке 1950-х годов глазами современного русского человека, на мой взгляд, не совсем корректно. Уж лучше предоставить слово Аллену Гинзбергу (1926-1997) — американскому поэту, современнику Рея Брэдбери, основателю движения «битников» наряду с Джеком Керуаком76 и Уильямом Берроузом.77 В стихах Аллена Гинзберга нет подтасовок — это взгляд изнутри. Конечно, Гинзберг усиливал какие-то специфические для США моменты, но ведь и Рей Брэдбери в те годы не раз вступал в политические дискуссии. В стихах Аллена Гинзберга — вся душная атмосфера Америки, атмосфера огромного мира, который вдруг на глазах миллионов людей стал уменьшаться, съеживаться как листок горящей бумаги. Пока атомное оружие находилось в одних руках (американских), всеобщий страх казался американцам еще более или менее терпимым — в конце концов, будучи единственным обладателем столь невероятного оружия, можно силой навязывать миру какую-то свою вполне определенную волю, но теперь…
Америка, я отдал тебе все, и теперь я ничто.
Америка, два доллара и двадцать семь центов, 17 января, 1956-го.
Я не выношу себя,
Америка, когда люди перестанут воевать?
Оттрахай себя своей атомной бомбой.
Мне нехорошо, не беспокой меня.
Я не допишу свой стих, пока я в своем уме.
Америка, когда ты будешь ангельской?
Когда снимешь с себя всю свою одежду?
Когда взглянешь на себя сквозь могилу?
Когда будешь достойна миллионов своих Троцких?
Америка, почему библиотеки твои полны слез?
Америка, когда ты отошлешь свои яйца в Индию?
Меня тошнит от твоих нелепых требований.
Когда я смогу пойти в супермаркет и купить то, чего требует моя красота?
Америка, после всего, это ведь мы с тобой, и мы точно еще не погибли.
Твоя структура чересчур для меня.
Ты заставила меня хотеть быть святым.
Но ведь можно и как-то еще объяснить все это.
Берроуз в Танжере, и я не думаю, что он воскресит его зло.
Ты зла или это просто такая шутка?
Я пытаюсь прийти к чему-нибудь.
Я не стану отказываться от своей одержимости.
Америка, не доставай меня, я знаю, что делаю.
Америка, падает сливовый цвет.
Я не читаю газет месяцами; каждый день кто-нибудь идет на распятие за убийство.
Америка, ребенком я был коммунистом, и я не жалею об этом.
Я курил марихуану, когда только мог.
Целыми днями я сижу у себя дома и таращусь на розы в унитазе.
Когда я иду в Чайна-таун, я напиваюсь, но никогда не падаю.
Мой разум выдуман, случится беда.
Вам стоило бы взглянуть на меня, когда я читаю Маркса.
Мой психоаналитик говорит, что я абсолютно здоров.
У меня бывают мистические видения и космические вибрации.
Америка, я все еще не рассказал тебе о том, что ты сделала с дядей Марксом по возвращении его из России.
Я обращаюсь к тебе.
Ты позволишь «Тайм Мэгэзин» определять наши эмоции?
Я одержим «Тайм Мэгэзин».
Я читаю его каждую неделю.
Его обложка таращится на меня каждый раз, когда я прокрадываюсь за угол конфетной лавки.
Я читаю его в подвале Публичной библиотеки Беркли.
Он всегда говорит мне об ответственности. Коммерсанты серьезны. Режиссеры серьезны. Все серьезны, но не я.
Я начинаю думать, что Америка — это я.
Я вновь обращаюсь к себе самому.
Азия восстает против меня.
У меня нет и шанса китайца.
Лучше я посчитаю свои национальные запасы.
Мои национальные запасы состоят из двух косячков марихуаны, миллионов гениталий, не издаваемой личной литературы, которая делает 1400 миль в час, и двадцати пяти тысяч ментальных установок.
Я не буду говорить ни о своих тюрьмах, ни о миллионах нищих, которые живут в моих цветочных горшках под светом пятисот солнц.
Я уничтожил бордели Франции, Танжер — следующий по списку. Моя мечта — стать президентом, несмотря на то, что я католик. Америка, как я могу писать святые литании, когда у тебя такое глупое настроение.
Я продолжу как Генри Форд, мои строфы так же неповторимы, как и его автомобили, и более того — они разных полов.
Америка, я продам тебе свои строфы по 2500 долларов за штуку со скидкой 500 долларов на твою старую строфу.
Америка, освободи Тома Муни.
Америка, спаси испанских лоялистов.
Америка, Сакко и Ванцетги не должны умереть.
Америка, я — это парни из Скоттсборо.
Америка, когда мне было семь, мама брала меня на собрания коммунистической партийной ячейки.
Они продавали нам нут — полную горсть за билет. Билет стоил пятак, и наши речи были свободными, все были ангельскими и жалели рабочих, все это было так искренне, что ты и понятия не имеешь, какой прекрасной вещью была партия в 1935-м. Скотт Ниринг был великим стариком, настоящая меньшевичка Матерь Блур заставляла меня плакать, однажды я увидел Израильские страны равнин, — каждый, должно быть, был шпионом.
Америка, на самом деле тебе не хочется идти воевать.
Америка, это всё эти подлые Русские.
Эти Русские, эти Русские и эти Китайцы. И эти Русские.
Россия хочет съесть нас живьем. Русская власть — сумасшедшая.
Она хочет забрать наши машины из наших гаражей. Она хочет захватить Чикаго.
Ей нужен «Ридерс Дайджест». Ей нужны наши автозаводы в Сибири.
Ее громадная бюрократия управляет нашими заправками.
Это плохо. Уф! Россия научит индейцев читать. России нужны большие черные негры. Ха! Россия заставит работать нас по 16 часов в день. Помогите.
Америка, это довольно серьезно.
Америка, это то, что я вижу — глядя в телевизор.
Америка, ведь все это правда?
Я лучше начну работать.
Я не хочу идти в армию или крутить станки на фабриках высокоточных
деталей, как бы то ни было, я близорук и у меня бывают припадки. Америка, я поддержу тебя своим безумием.78
Весь мир виден через эти стихи.
