Г. Бельская - Убийства в Доме Романовых и загадки Дома Романовых
С 12 февраля Николай «с докладами г.г. Министров принимать не изволил, но отсылал дела к Его Высочеству Государю-Цесаревичу»; однако из записи за тот же день явствует, что от одиннадцати часов «были у него на посещении» граф Орлов и министр двора граф Адлерберг. В табели за воскресенье 13 февраля на полях помечено: «Его Величество заболел 10 февраля лихорадкой, которая 11-го числа повторилась. Ночью на 13-е число было мало сна. Лихорадка менее. Голова свободнее. Его Величество выхода к Литургии иметь не изволил». В записях за 14 февраля, понедельник, читаем: «Его Величество ночью на 14-е число февраля мало спал, лихорадка почти перестала. Голова свободна». С 10 по 15 февраля недомогание, временами усиливаясь, все же шло на убыль: «Голова свободна», «Лихорадки нет». Но именно эти-то факты и обходят преднамеренно царедворцы-мемуаристы.
И Блудов, и Панаев, и Мандт, давшие наиболее полное описание последних дней Николая, как будто не замечают улучшения состояния его здоровья с 12 по 17 число и берут все развитие болезни за одни скобки — с 9 по 17 февраля. Но и они не отрицают важный факт — гнетущее впечатление, которое произвела на Николая телеграмма о поражении русских войск под Евпаторией, полученная им 12 февраля. Почти оправившийся от гриппа Николай переживает новый кризис — нравственный, физическое недомогание сменяется душевными муками и слезами отчаяния. Для Николая, всегда гордившегося своей невозмутимостью, это состояние необычно. Его терзает тревога за армию, за исход войны.
В 10–11 часов ночи с 17 на 18 февраля Мандт, как он пишет, не терял надежды на выздоровление государя и, сделав все нужные медицинские предписания, не раздеваясь, прилег отдохнуть до трех часов в одной из комнат дворца, оставив у постели больного доктора Карелля. В половине третьего ночи, когда он встал, чтобы идти на смену Кареллю, ему подали записку от фрейлины Антонины Дмитриевны Блудовой следующего содержания: «Умоляю Вас, не теряйте времени ввиду усиливающейся опасности. Настаивайте непременно на приобщении святых Тайн. Вы не знаете, какую придают у нас этому важность и какое ужасное впечатление произвело бы на всех неисполнение этого долга. Вы — иностранец, и вся ответственность падет на Вас. Вот доказательство моей признательности за Ваши прошлогодние заботы. Вам говорит это дружески преданная Вам А. Б.». Вот в этом пункте (описание ночи с 17 на 18 февраля) официальные источники и доктор Мандт начинают сбиваться.
Мандт пишет, что он поспешил к Николаю и после осмотра его, убедившись в том, что его положение крайне опасно, что у него начало паралича, приступил к возложенной на него миссии. Николай I мужественно выслушал диагноз Мандта и попросил позвать наследника.
Почему вдруг паралич, при гриппе, почти залеченном?
Современники самым подробным образом описывают последние минуты Николая, мольбы императрицы о принятии святых Тайн, прощание с сем ей, находившимися во дворце сановниками и слугами, обряд исповеди и затем кончину его в 12 часов 20 минут пополудни 18 февраля. Но причина внезапного «паралича от этих описаний не становится понятней, скорее, наоборот. Закрадывается сомнение, что власти хотят что-то скрыть, «заговорить», отвлечь внимание.
Первый бюллетень о его болезни от 13 февраля (запись в камер-фурьерском журнале 13 февраля) появился в газетах только 18-го, когда Николай уже умирал. В прибавлениях к тому же номеру газеты был приложен бюллетень № 2 о состоянии здоровья 17 февраля в одиннадцать часов вечера, подписанный лейб-медиками: «Лихорадка Его Величества к вечеру усилилась. Отделение мокроты от нижней доли правого легкого сделалось труднее». В субботу, 19 февраля, в отделе внутренних известий газеты повторили бюллетень № 2. Бюллетень № 3 от 18 февраля, четыре часа пополуночи: «Затруднительное отделение мокроты, коим страдал вчера Государь Император, усилилось, что доказывает ослабевающую деятельность легких и делает состояние Его Величества весьма опасным». И № 4 от того же числа, девять часов пополуночи: «Угрожающее Его Величеству параличное состояние легких продолжается» с припискою после подписей врачей: «Государь Император сего числа, в 3 72 часа пополуночи, изволил исповедаться и причаститься святых Тайн в полном присутствии духа». И только 21 февраля, на четвертый день после смерти Николая, был опубликован манифест о его кончине. Это невероятно. В памяти невольно встают события марта 1953 года, когда все мы читали сообщения о болезни другого властелина, тоже уже усопшего.
Естествен и логичен ход болезни императора только до 12 февраля, так говорят факты. А 12 февраля Николай получает известие из-под Евпатории, которое, по свидетельству Мандта, «положительно убило его… тут ему был нанесен последний удар». «Сколько жизней пожертвовано даром, — эти слова и эта мысль постоянно возвращались к нему. — Бедные мои солдаты!» У всех авторов воспоминаний и записок, не исключая и Киселева, остается пробел с 12 по 17 число. Это явно преднамеренное умолчание многозначительно. Камер-фурьерский журнал свидетельствует об улучшении самочувствия Николая с 13 по 16 февраля: лихорадка прошла, голова перестала болеть, ночами он не спал, но бессонница была следствием уже морального беспокойства, а никак не физического недуга.
До вечера 17 февраля, с которого Мандт начинает описание знаменательной ночи, во дворце все спокойно, спокойно именно потому, что до самой ночи и сам Мандт продолжал всех уверять, что опасности нет. Наследник, императрица, не говоря уж о дворе и широкой публике, и не подозревают о возможности скорого смертельного исхода. Но дальше начинается преднамеренный туман, пробел в изложении лейб-медика.
Он получил записку Блудовой с просьбой «не терять времени ввиду усиливающейся опасности», но каким образом Блудова могла знать о тяжелом положении больного и сообщить об этом его врачу до того, как этот врач осмотрел его и убедился, что кризис наступил? Здесь кроется неточность, точнее — умолчание. В «Воспоминаниях» Панаева мы находим следующее интересное сообщение. Когда Панаев наскоро набросал свое описание последних дней Николая I, Александр II дополнил его некоторыми деталями. Запомним: сын лично просматривает и редактирует информацию о смерти отца. Затем Панаев снова редактировал эту «удачную в литературном и политическом отношении», по выражению правительственных кругов, статью и в два часа ночи по высочайшему повелению лично распорядился в редакции четырех газет, чтобы вынули часть набранного на завтра материала и заменили привезенным им. Далее «потребовано было, — пишет Панаев, — от доктора Мандта подробное описание хода самой болезни государя; он составил его (разумеется, на немецком языке). Надобно было, для соблюдения верности, перевести его буквально, что поручил я одному из чиновников канцелярии, хорошо знавшему по-немецки, а потом исправил или, лучше сказать, вовсе переделал в слоге, что уже я должен был взять на себя при помощи доктора Енохина, так как многие медицинские термины были мне неизвестны. Мы проработали с ним часа три, не вставая с места, и успели в том, что статья Мандта появилась вслед за моею статьею».
