Генрих Гофман - Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера
Но самым чудесным был великолепный вид из окон на дикий массив Унтерсберга, где, по легенде, когда-то жил император Фридрих Барбаросса.
На обед в этом зале очень редко приглашали посторонних. Гитлер любил обедать там с Евой Браун, своими адъютантами, врачами и ближайшими соратниками; в небольшом интимном кружке иногда появлялись подруги Евы с детьми.
Слуги приезжали с нами из Берлина. Повар и горничные были родом из Берхтесгаденского района, а сама кухня была обставлена в баварском стиле. Гитлер придерживался вегетарианской диеты, и блюда для него готовила первоклассная повариха из Вены, пока Борман не выяснил, что ее арийское происхождение оставляет желать лучшего, и, к несчастью, ее уволили. И в старом доме, «Вахенфельде», и после перестройки много лет в роли домоправительницы хозяйством заправляла старшая сестра Гитлера фрау Раубаль, мать Гели. Однако после смерти ее дочери они так часто ссорились с Евой Браун, которая почти всегда приезжала с Гитлером в Оберзальцберг, что фрау Раубаль ушла.
Фрау Раубаль всегда относилась к Еве Браун с холодным неодобрением – неодобрением респектабельной матери семейства, которая насквозь видит все хитрости какой-то мелкой вертихвостки и золотоискательницы и только удивляется моральной слабости и легковерию мужчин, даже самых умных из них.
После смерти дочери чувства фрау Раубаль к Еве переросли в глубокую неприязнь, почти ненависть. Она была уверена, и никакие наши уговоры не могли поколебать ее уверенности, что ее Гели глубоко любила Гитлера и что присутствие и влияние Евы Браун было источником большого несчастья для ее дочери и одной из главных причин ее преждевременной кончины. Фрау Раубаль раздирали противоречивые чувства: с одной стороны, глубочайшее отвращение к женщине, которая, по ее мнению, нанесла ее дочери чудовищную обиду, и с другой – безграничная преданность сводному брату, которого с самого начала она считала будущим спасителем и вождем страны.
Как все женщины этой семьи, фрау Раубаль была прекрасной хозяйкой. Она чувствовала, что может внести свой вклад в дело Гитлера тем, чтобы его хозяйство во всех отношениях работало с размеренным ритмом идеально отлаженного механизма, без сучка без задоринки. И для исполнения этой принятой на себя обязанности она была готова смирить собственные чувства и сильную антипатию, которую вызывало в ней присутствие Евы Браун, и оставаться на своем посту.
Однако атмосфера в Оберзальцберге стала невыносима даже для фрау Раубаль с ее твердой решимостью и преданностью долгу. Здесь, в мнимом одиночестве гор, Ева гораздо больше походила на жену хозяина, чем в более публичной обстановке Мюнхена. Прежде чем Борману удалось превратить Оберзальцберг в подобие берлинской канцелярии, Ева была хозяйкой дома, и, кроме официальных случаев, как, например, визит герцога Виндзорского с супругой, она и вела себя как хозяйка. Если бы она довольствовалась тем, что держалась поодаль от фрау Раубаль, их отношения вполне могли бы продолжаться в виде пускай непримиримой, но все-таки подспудной вражды. Но когда Ева начала напускать на себя важность и не просто вмешиваться в управление хозяйством, но вмешиваться капризно, высокомерно и неумело, для фрау Раубаль это было уже слишком. Строгое, молчаливое неодобрение одной и снисходительное высокомерие второй, часто довольно глупое, нередко прорывались едкими и злобными взаимными упреками, пока у фрау Раубаль окончательно не лопнуло терпение. По причинам, которые она отказалась обсуждать, она попросила Гитлера освободить ее от обязанностей домоправительницы.
Конечно, Гитлер прекрасно знал о трениях между женщинами. Но, как большинство мужчин, он терпеть не мог семейные скандалы, особенно женские скандалы, и был готов пойти на что угодно, лишь бы его не втягивали в выяснение отношений. В данном случае он пошел по линии наименьшего сопротивления и без проволочек отпустил фрау Раубаль. Она вернулась домой в Мюнхен, где мирно жила до самой смерти в 1948 году.
В поздние годы весь Бергхоф закрыли для посторонних, и туда можно было попасть только по специальному разрешению. Внутри ограды, примерно в двух с половиной километрах от дома, построили маленький чайный домик. Это был круглый павильон с толстыми стенами, единственную комнату которого согревал большой открытый камин. Там, у огня, Гитлер часто засыпал после почти ежедневной прогулки до павильона; тогда тихое журчание разговора стихало, мы ждали, пока он проснется, и потом возвращались все вместе в Бергхоф.
Эта ежедневная прогулка была не слишком интересна для всех, кроме волкодава Гитлера и терьера Евы, для которых она была главным событием дня. После обеда обычно показывали фильм, разговоры у камина затягивались далеко за полночь. Мы говорили обо всем, что только приходило на ум, но обычно в первую очередь об искусстве, театре и архитектуре. Сам Гитлер часто готов был часами рассуждать об астрологии, астрономии и вообще на любую тему от ледникового периода до открытия урана – да так подробно, что порой очень трудно было подавить зевоту.
Он обладал феноменальной памятью. Он помнил не только все исторические даты, но и названия и тоннаж кораблей всех флотов мира. Он знал наизусть «Немецкий военно-морской календарь» и частенько сажал в калошу своих морских офицеров вопросами, на которые они либо не могли ответить, либо отвечали неправильно. Едва ли в мире существовал автомобиль, чье название, модель, количество цилиндров, вес и бог знает что еще он не мог бы верно назвать, и, когда кто-то ставил его слова под сомнение, он охотно заключал пари – и чаще всего выигрывал!
Беседы о гуманитарных науках мало интересовали его. Технические предметы, с другой стороны, его завораживали; не знаю, сколько раз я слушал, как он разглагольствует о теории и практике строительства мостов. Особенно его впечатляли американские мосты, и он собирал все фотографии и книги по этому предмету, какие только попадали ему в руки. Позднее он хотел построить мост в Гамбурге, который бы превзошел американские мосты по размеру и всем остальным качествам и которому он хотел дать гордое имя «Врата мира».
Конструкция и детали гигантского публичного зала, способного вмещать триста тысяч людей, были еще одним предметом, о котором он мог разговаривать часами.
И хотя я изо всех сил старался казаться заинтересованным и одобрительно кивал головой через регулярные интервалы, должен признаться, что единственное, что я запомнил об этом колоссальном здании, это то, что его предполагалось построить в Берлине.
Однажды, довольно давно, когда мы разговаривали о ядерном делении, я сказал Гитлеру:
