Ханс Беккер - На войне и в плену. Воспоминания немецкого солдата. 1937—1950
— Ну и вид у тебя! — вскричал повар, глаза которого чуть не вылезли из орбит, когда он обнаружил, что я принес с собой оружие. — Ты подведешь нас всех под расстрел, но мы все равно гордимся тобой. Русским следовало показать, что у некоторых из нас еще сохранилась воля к борьбе.
Санитар выразил свое восхищение более практичным способом. Спрыгнув с койки, он промыл мои раны водой, а потом смазал их йодом и залепил пластырем. Наверное, драка все-таки длилась дольше, чем мне показалось с первого взгляда. Вряд ли я бы оказался в столь плачевном состоянии всего за несколько секунд. Выкуренная в спокойной обстановке сигарета помогла мне упорядочить мысли. Я посчитал, что было бы правильно отправить нашего медика оказать помощь русским. Он вернулся через полчаса и сообщил мне радостную весть о том, что ни один из этой парочки серьезно не пострадал. Я осторожно поинтересовался, не вынашивают ли они планы мести. Нет, последовал ответ, оба заняты своим здоровьем.
На следующий день я, опасаясь карательных мер, оставил людей в расположении, выделив им день на приведение в порядок одежды. Но конвоиры тихо отлеживались у себя в помещении. Вечером я отправился к ним в комнату. Оба злобно покосились в мою сторону.
— Что вы теперь намерены делать? — спросил я. — Мне следует отправиться в главный лагерь и доложить обо всем полковнику.
Оба молча лежали на своих койках. Наконец Коля ответил:
— Нам всем будет от этого только хуже. Лучше будет, если ты останешься здесь.
Больше не было сказано ни слова. Мы все молчаливо признали, что оказались в патовой ситуации. Я вернул им оружие, а они прекратили воровать у нас лес. Через неделю мне позволили съездить в Смоленск за продуктами, взяв с меня торжественное обещание, что я ни о чем не стану докладывать их начальству. Но тут в дело вмешался случай. Во время драки я повредил ногу и испытывал от этого сильные боли. В главном лагере я обнаружил там опухоль и обратился к врачу, который направил меня в госпиталь, где я пролежал семнадцать дней, после чего уже не возвращался в Вадино. Моя частная война с чахоточным Колей и его союзником убийцей Иваном закончилась.
Глава 17
ОСУЖДЕННЫЙ
В день, когда меня должны были выписать из госпиталя, к моей койке подошел какой-то очень неприятный с виду офицер в сопровождении свиты подчиненных. Его лицо было похоже одновременно на голый череп и на обезьянью морду. Офицера звали капитан Рошков. В отрывисто-грубой манере он обвинил меня в том, что я сам себе нанес раны с целью не возвращаться в Вадино. И как злостного саботажника, который к тому же неоднократно совершал попытки к бегству, меня передают в руки НКВД, представителем которого он, капитан Рошков, и является.
Обвинения выглядели откровенно абсурдными, и я сразу же стал подозревать, что за ними наверняка стоит либо Коля, либо, что более вероятно, Иван. Но за все время моего заключения ни на одном из допросов я так и не увидел ни одного из них, поэтому здесь я так до сих пор и не пришел к определенному выводу. Возможно, здесь сыграло роль мое нежелание говорить правду о происхождении моих ран, и мои объяснения показались доктору в госпитале неубедительными и подозрительными, и он написал об этом рапорт. К тому же я вел себя недостаточно осмотрительно, намекая в разговорах на то, что если бы открылась правда о происхождении моих ран, то никто и не подумал бы отправлять меня обратно в лесной лагерь. Разумеется, я говорил об этом не с представителями администрации, а с другими пациентами, но в лагере было полно осведомителей.
Без долгих размышлений подчиненные из «свиты» капитана отправили меня в камеру на территории госпиталя. Я посчитал благоразумным держать язык на замке и не говорить ничего такого, что может быть использовано для того, чтобы обвинить меня в совершении преступления. Надзирателем был немец, который вел себя чересчур дружелюбно, чтобы я поверил, что это дружелюбие было искренним. Полагаю, что НКВД достаточно хорошо платило этому человеку за его услуги. Причем оплачивались именно услуги агента-провокатора, а не тюремщика. Его методом было постоянно осыпать бранью как русских вообще, так и НКВД в частности. Наверное, он рассчитывал, что соотечественники-немцы тут же присоединятся к нему и станут так же проклинать русских и их карательное ведомство. И скорее всего, находились наивные простаки, которые доверялись этому чудовищу, чтобы вскоре, представ перед судом НКВД, убедиться в том, что там располагают полными записями всех этих откровенных разговоров.
Я сразу же прямо сказал этому человеку, что считаю его мерзавцем за то, что он выполняет подобную работу, после чего не сказал ему ни слова. Он пытался довольно специфическим способом оправдаться, заявив мне, что эта работа позволяет ему пользоваться доверием у русских, которых он не хотел бы подводить, чем привел меня в полное бешенство, и я с трудом удержался от того, чтобы сделать несколько неосторожных замечаний. Однако в моем случае умение держать свои эмоции в руках мне не помогло. Как оказалось, один из моих сокамерников служил вместе со мной во время войны и знал мой послужной список. И он, не теряя времени, попытался спасти собственную шкуру, рассказав в НКВД, что я служил в 12-й танковой дивизии, которая, как мне кажется, вызывала откровенную ненависть русских за то, что всегда упорно сражалась против Красной армии. (Воевала на советско-германском фронте с 22 июня 1941 г. Закончила свою историю в курляндском котле в самом конце войны, где и капитулировала перед Красной армией. — Ред.) После окончания войны русские взяли на вооружение систему, позволяющую мстить конкретным частям и соединениям бывшего противника под прикрытием якобы совершенных их солдатами жестокостей. Я не знаю, какие из этих актов жестокости имели место на самом деле, а какие являлись лишь плодом воображения, однако я твердо могу поручиться за то, что моя дивизия не совершала ничего из того, что ей приписывалось. (Документов и свидетельств имелось предостаточно. Да и сами немцы, слишком рано поверившие в свою общую победу, очень любили фотографироваться на фоне повешенных, расстрелянных и т. д. — Ред.) Но это никак не отразилось на моем положении. Как вдруг оказалось, поскольку я проходил службу в рядах дивизии, запятнавшей себя совершением преступлений, то автоматически сам становился преступником.
Меня держали в камере десять дней. Потом, как я полагаю, надзиратель доложил по команде, что получение от меня информации добровольным путем не представляется возможным, и меня вернули в основной лагерь в Смоленск. Поскольку я находился под следствием и ранее обвинялся в попытках совершить побег, мне не позволялось покидать территорию лагеря в составе рабочих бригад или под иным предлогом.
