Людмила Гурченко - Мое взрослое детство
«Мы передавали в исполнении симфонического оркестра Пятую симфонию Петра Ильича Чайковского. Дирижировал Мелик-Пашаев». Мир перевернулся.
Потом, когда у меня появился проигрыватель и пластинки, я досконально изучила Пятую симфонию и поняла, что любовный дуэт собран из второй части и финала симфонии. Вот тебе и опера "Царица»!.. После этого открытия на душе было неприятно... Как-то стыдно было за Жаннетту Мак-Дональд... А еще больше — за себя стыдно было перед папочкой. Ведь он-то точно слышал эту симфонию, когда учился в муздраминституте. Только это было так давно, конечно, он мог забыть, как называется музыка, откуда она... Но слышал он ее точно. А я ему не поверила...
Именно в конце сороковых годов опять на экраны вышли фильмы Любови Орловой с музыкой Дунаевского, моего любимого композитора. У Дунаевского что ни песня, что ни мелодия — все поют. Я особенно любила «Цирк» и «Веселых ребят». Эти картины мы с подругами не пропускали ни разу. Сколько же у меня было фотографий Орловой! А сколько вообще было фотографий! Мы тратили деньги вместо завтраков «на артистов», бежали после школы на базар и покупали еще и еще, обменивались: «За Дину Дурбин даю четырех Нельсонов, а ты мне еще обещала Серову...»
Позже, в Москве, папа жаловался моей московской подруге, Наде Мухиной: «Надь! Ты только подумай, у школе, вокурат после войны, есть нема чего, а она етих актеров накупить, усе стены позаклеить ими, и усе новые и новые, новые и новые. Усех и не запомнишь у лицо, а она и усе фильмы знаить, и биографию каждого знаить, и усю музыку з фильмов етих поеть — во, брат, з детства так було».
Я так любила дома оставаться одна. Накину на себя, как Орлова в «Веселых ребятах», кружевное покрывало с кровати — подарок тети Вали, — подойду к нашему волнистому зеркалу... ну, так, чтобы глаза были большими, а носик маленьким. И пою!
А на кухне варится борщ на керосинке. Мама просила проследить за ним. Но о каком борще можно сейчас помнить?
По кухне летают лопухи копоти, меня ждет скандал, но я ведь этого еще не знаю! Я пою на всю квартиру, намазав губы маминой помадой:
Я вся горю, не пойму отчего,
Сердце, ну как же мне быть?
А с другой стороны нашего много видевшего шкафа, с овальной рамочки мне как будто аккомпанирует мой папа в черном фраке на своем сверкающем «Фрателли Грозио».
Он мне улыбается своей доброй, родной и подбадривающей улыбкой.
ДОВЕРИЕ
Я все время повторяю слово «впервые». А чем его заменить, если в жизни когда-то все происходит в первый раз. А потом начинается время ошибок, повторов... Опыт и воля сами по себе не приходят.
К десятому классу, после полного равнодушия друг к другу, мы стали самыми близкими людьми с моей одноклассницей Милой Гитштейн. Как будто до десятого класса и знакомы не были. Почему так случилось? Не было ни толчка, ни случая к нашему сближению, да и, наверное, просто пришло время.
Мы даже родились в один день—12 ноября 1935 года. «Сестры, одним словом, ето неспроста и в один год и, вокурат, в один день... Не, Милашка, якая-то сила есть..." - говорил потом мой папа. У меня не было сестры, а мне еще в детстве хотелось сестру или брата. И она стала мне действительно родной, «як сестра». Моя мама называла ее «Милкинс», а папа «Милашкую». Когда он гладил ее по голове, он говорил: "Ого, якой волос у Милашки, як у ведмедя. А у Люськи, як у горобца".
Между нами было что-то особенное... точнее всего здесь слово «доверие»... Что-то такое, когда на расстоянии чувствуешь, что тебе не врут, и ты ничего не боишься, не сжимаешься в комок, а дышишь свободно, не оглядываешься назад. Когда и она, и ты могут с кем хочешь и куда хочешь, но от этого отношения действительно не колеблются, потому что они — главное, а все остальное — второстепенное.
Школы до 1954 года были раздельными. На вечера к нам приглашали мальчиков из 58-й школы тоже украинской. Это было целым событием!
Папа категорически запрещал мне общаться с мальчиками, а тем более дружить. "В ету дружбу" он не верил. Да и дружбы-то такой раньше не было. Девочка рядом с мальчиком на улице — все оглядываются...
"Ето все, дочурка, пустое дело. Сперва надо вывчиться, получить образование — ув обязательном порядке, а там сама себе жениха выберешь. Вот увидишь, женихов ще в тебя будить... до самого Киева... не переставишь. Я вот не слухав своего батьку, гуляв з девками...»
После папиных образных выражений я представляла длинную вереницу женихов. Но вереницы не было. Появился один. И то — один на двоих. Толик.
После школьного вечера Толик нас провожал домой — он посередине, а мы с Милочкой по сторонам.
Потом Толик провожал нас уже и не только после школьного вечера. Сначала меня. Потом Толик провожал Милу. Ее родители за мальчиков не преследовали. Когда мы втроем спускались по Мордвиновскому на нашу Клочковскую и я издали видела выглядывающих из-за угла папу или маму, я уже не хотела ни провожаний Толика, ничего на свете... Я незаметно переходила поближе к Милочке и шла уже рядом с ней.
О чем мы говорили с Толиком? Он в основном молчал. Единственное, что мы о нем узнали — это что он занимался фехтованием.
Ему было с нами весело. Он не пропускал ни одной встречи. На свидания мы приходили всегда раньше, прятались за деревом. Когда появлялся Толик, пережидали еще несколько минут, а потом уже выходили, извинялись, что опоздали, и так каждый раз.
Сговорившись, мы с Милочкой вдруг начинали ему петь тихонько в два уха;
Я. Сколько вам лет? Дайте ответ.
Она. Сорок.
Я. Ну что вы!
Она. Честное слово.
Я. Вам тридцати еще нет...
Эту песню пела Клавдия Шульженко. Мы называли это «песнями про старичков». Подумать только, тридцать лет! Сорок лет! Нет, нам никогда не будет тридцать! С большим удовольствием Милочка с Толиком слушали мои пародии и подражания Шульженко, Бернесу, Утесову и его дочери Эдит.
Мы с Милой были счастливы. Вот и мы уже взрослые.
Папа настоятельно просил нас прекратить «ету тройку». Но встречи и провожания продолжались. И однажды, когда мы возвращались с очередной прогулки, папа вышел нам навстречу. Я знала, чем это пахнет.
Толик поспешно потряс нам по-товарищески руки и тут же нырнул в первый попавшийся двор. Мы с Милой пошли... Она сразу защебетала, стала ласково «заговаривать зубы», а папа сухо отвечал; «Идите, идите уперед».
У ворот стояла мам в ватнике, накинутом на халат, испуганная и бледная.
«Марк!..»
«Утикай (уходи),— прошипел папа и полез в карман пиджака.— Ну, девки, я вас миром просил по ласке прекратить ету тройку... терпение лопнуло. Я за себя вже не отвечаю. Ну!!!» — И с театральным ужасом на лице вынул из кармана деревянную скалку, которой мама раскатывала тесто.
