Алла Марченко - Есенин. Путь и беспутье
Ахматову, как уже упоминалось, Есенин впервые увидел в Зале Армии и Флота еще в марте 1915 года. На благотворительном концерте в пользу раненых воинов, где она читала стихи, посвященные памяти сгинувшего в «огне войны» юного друга. Четырнадцатилетней гимназистке Нине Берберовой королева Серебряного века показалась эффектной, но не очень-то молодой – «лет под тридцать». Есенин следов возраста конечно же не заметил. И потому что был близорук, и потому, что видел лишь сияние славы и блеск ярко-белого платья… Потом, летом, были разговоры с Лёней Каннегисером о привезенных им в Константиново «Четках», а осенью – и с Клюевым. Обливая тонким ядом «собачью публику», примадонну легендарного подвальчика «Бродячая собака» он почему-то не задевал. А если и задевал, то так, что и не поймешь с лету, хула это или хвала:
Ахматова – жасминный куст,
Обожженный асфальтом серым,
Тропу утратила ль к пещерам,
Где Данте шел и воздух пуст.
Про Данте и пещеры Есенин не понял, а вот «жасминный куст» запомнил. Ослепительно белое платье высокой и тоненькой женщины – там, далеко, на эстраде, и впрямь было жасминного цвета…
Клюев ждал его на царскосельском вокзале, с билетами (не поскупился, хитрован, подлизывается!) и пачкой свеженькой «Биржевки»: две тебе, в папочку, две Анне Андреевне, рождественский презент. Тут, Сереженька, вся питерская литературная знать, и ты среди нобилей. Ликуй, голубь.
Царское встретило визитеров тьмой египетской и густым снегопадом. Чтобы не заплутать в метели, взяли извозчика. «Приехали. Дом с мезонином немного присел на фасад…» Через полгода, в июне, получив увольнительную по случаю операции аппендицита, Есенин разыскал этот дом. Жасмины были в полном цвету, но ни Анна Андреевна, ни Николай Степанович по адресу Малая, 63, уже не проживали. Дом был продан еще ранней весной. Но в тот рождественский вечер даже предусмотрительная Анна Ивановна Гумилева, мать поэта и свекровь поэтессы, и мысли не допускала, что не сможет сдать на лето свое небогатое «дворянское гнездо» богатым столичным дачникам, а без этой добавки к вдовьей пенсии концы с концами не сведешь. (См. в «Записных книжках» Блока запись от 17 апреля 1916 года: «С большими трудностями достигнув Царского Села (где упали цены на дачи – признак паники?..)» Но пока здесь, у Гумилевых, как всегда к празднику, все вычищено, выглажено и пахнет печевом, свечами и елкой. Даже Николай Степанович, хотя и говорил Клюеву, что появится в Царском только к ночи, оказался дома. (После госпиталя он находился в законном отпуске, награжденный вторым Георгием за храбрость и уже в офицерском звании.) Вот только молодые хозяева явно не в духе. Это Есенин понял сразу, когда вручал Анне Андреевне «Биржевые ведомости». Скользнула глазами по развороту, отыскала в его стихотворении задержавшую рассеянное внимание строфу —
Все встречаю, все приемлю,
Рад и счастлив душу вынуть.
Я пришел на эту землю,
Чтоб скорей ее покинуть.
«Край любимый: сердцу снятся…», 1914 Отложила газету, съежилась в кресле и замолчала. Помалкивал и Гумилев, курил папиросу за папиросой, закинув ногу за ногу; это получалось у него красиво – ноги длинные, башмаки щегольские. Зато непьющий Клюев, высосав для сугрева рюмочку предложенного хозяином коньяка, разошелся. Читал сам, уломал Есенина, земно поклонился хозяйке. Свои Ахматова читать отказалась, прочла мужнины, не подымая глаз, кутаясь в огромный пуховый платок:
И святой Георгий тронул дважды
Пулей не целованную грудь.
Гумилев усмехнулся – одними губами и ответил – тоже стихами:
Он стоит пред раскаленным горном,
Невысокий старый человек.
Взгляд спокойный кажется покорным
От миганья красноватых век.
Все его товарищи заснули,
Только он один еще не спит:
Все он занят отливаньем пули,
Что меня с землею разлучит.
Кончил, и глаза повеселели.
Возвращается. Блестит луна.
Дома ждет его в большой постели
Сонная и теплая жена.
Пуля, им отлитая, просвищет
Над седою, вспененной Двиной.
Пуля, им отлитая, отыщет
Грудь мою, она пришла за мной.
Упаду, смертельно затоскую,
Прошлое увижу наяву.
Кровь ключом захлещет на сухую,
Пыльную и мятую траву.
И Господь воздаст мне полной мерой
За недолгий мой и горький век.
Это сделал в блузе светло-серой
Невысокий старый человек.
Опустив голову, Есенин искоса наблюдал за Анной Андреевной. Худое, горбоносое лицо было плотно захлопнутым, но он готов был поклясться, что прочитанное Гумилевым супруга воина слышит впервые. Наблюдал он и за Клюевым и тоже угадал вопрос, какой Николай чуть было не задал автору: продолжит ли «Биржевка» публиковать и в новом году его корреспонденции с театра военных действий, то бишь «Записки кавалериста»? Угадал потому, что тот же вопрос чуть было не слетел и с его языка. Накануне, у Ясинских, Есенин прочитал все шестнадцать выпусков «Биржевых ведомостей», где «Записки» были опубликованы. (Зоя Иеронимовна обожала Гумилева и аккуратно собирала все его публикации.)
Молчание становилось неловким. К счастью, в гостиную вошла старшая хозяйка и пригласила гостей к столу. Несмотря на «отсутствие еды в городе», рождественский стол на Малой, 63, был если и не по-довоенному изобилен, то все же домовит и наряден. А главное – в столовой было тепло. Анна Андреевна скинула теплую шаль (под серым деревенской вязки платком оказался другой – шелковый, розовый) и чудесным образом преобразилась. Похорошела, помолодела, утратила «царственность», стала почти похожей на «красивую солдатку», и Есенин вспомнил ее стихи – их твердил Каннегисер, когда бродили с ним летом по Рязанщине, по проложенным богомолками монастырским тропам:
Та к я, Господь, простерта ниц:
Коснется ли огонь небесный
Моих сомкнувшихся ресниц
И немоты моей чудесной.
«Аня, – сказала Анна Ивановна, – положи юному гостю варенья, он слишком стесняется». Анна Андреевна ласково улыбнулась и выпростала из-под розового платка высоко обнаженные руки. Улыбка ее не красила, но руки были удивительные – гибкие, протяжные, а жест – лебединым. Розовый шелк, задержавшийся на сгибе локтя, повис, будто подстреленное крыло… Варенье оказалось брусничным. С тех пор как умерла бабка Наталья, такого вкусного ее баловень уже не пробовал. Есенин разнежился, а главное, согрелся: во всех петербургских квартирах отчаянно экономили дрова. Но Клюев уже поднялся, уже объяснял Гумилеву, что им еще надо заглянуть к Иванову-Разумнику. Их не удерживали, отпустили с явным облегчением, однако ж и не с пустыми руками. Анна Андреевна вынесла в прихожую оттиски из журнала «Аполлон» с поэмой «У самого моря», Гумилев подписал каждому по экземпляру «Чужого неба». На перекрестке у вокзала Есенин и Клюев расстались, предварительно сильно рассорившись. Идти к Иванову-Разумнику Сергей наотрез отказался. И все из-за того жлобского письма: по нездоровости, должон. И все ты, советчик хренов! Клюев вцепился в его шарф, Есенин рванулся и побежал к вокзалу. Пока добирался до Ясинских – путь был неблизкий, – замерз, как дворняга. Зоя потащила его на кухню, плита уже прогорела, но из духовки еще тянуло сухим и вкусным теплом. Ей не терпелось услышать новости из Царского – как встретили, что говорил Николай Степанович, но Есенин ничего толком рассказать не смог. «Вернувшись от Ахматовой, – вспоминала она впоследствии, – Есенин был грустным, заминал разговор, когда спрашивали о поездке, которой он так ждал. Потом у него вырвалось:
