Артем Драбкин - На войне как на войне. «Я помню»
А дела… Например, я помню, что мы рассматривали дела немецких агентов, которых в прифронтовой полосе было много из числа недовольных советской властью людей. А из чисто воинских – дела «самострелов», хотя я бы не сказал, что их было много. Или же когда, например, какой-то командир проявил нераспорядительность, и из-за этого что-то случилось.
Например, я помню, как судили одного заместителя командира батальона за то, что он не обеспечил питание, и солдаты длительное время нормально не ели. Поэтому его привлекли за халатность. Я сейчас уже не помню, как его наказали, но совершенно точно, что не расстреляли. Но нужно учесть, что тогда ведь даже штрафных подразделений еще не было, поэтому часто приговор выносили с такой формулировкой: «Осудить к двум годам лишения свободы условно, с направлением на фронт». Даже этим немецким лазутчикам, по-моему, давали лет по десять, а вот смертных приговоров в нашем трибунале я что-то и не помню. И я бы не сказал, что уровень наказания был какой-то чрезмерно жестокий, хотя некоторые случаи, конечно, вызывали у меня внутреннее сомнение и даже протест.
Например, дело курсанта, если не ошибаюсь, Ефмана, которое мы рассматривали еще в Свердловске. Там было военно-политическое училище, которое готовило политруков. И перед самой отправкой на фронт этот курсант написал письмо девушке, с которой он дружил, примерно с такими словами: «Ну все, сдаем последние экзамены и поедем на фронт исправлять ошибки наших незадачливых дипломатов». Но это письмо прочитал и отец этой девушки, который заявил куда следует, и вот за такие слова ему дали пять лет, хотя было совершенно понятно, что это обычный мальчишка, который просто решил выразиться красиво…
Или, например, дело одного солдата, который высказался насчет авиации. Сидя в окопе и наблюдая за господством немцев в воздухе, он заявил: «Вот так вот, готовились, готовились, а смотрите какое превосходство у немцев». И за такие разговоры ему приписали пораженческие настроения и влепили 58-ю статью… Конечно, внутренний протест некоторые дела вызывали.
– А вот вы, кстати, не вели между собой никаких разговоров на разные «скользкие» темы? Не обсуждали, например, неудачи начального периода войны?
– Конечно, личному составу нужно было как-то объяснить крупные неудачи начала войны, но их списывали на внезапность нападения немцев, к тому же обвинили в нераспорядительности некоторых командующих округов.
Но некоторые вещи мне были непонятны, еще когда я служил на Дальнем Востоке. У нас, например, был репрессирован командующий армией Блюхер, и вдруг нам начали объяснять, что, оказывается, это в его окружении были шпионы и вредители… Так что в голове какие-то вещи просто так не укладывались и определенные сомнения появлялись. Но нужно понимать, что откровенные разговоры – это… очень деликатная вещь, поэтому в то время разговоры на некоторые темы были просто не приняты, и от них старались либо уходить, либо вообще их избегали.
И даже после войны, когда я уже работал прокурором Нижне-Салдинского района, тоже были такие дела, по которым я даже отказывался принимать определенные решения. Например, по одному из дел проходил человек, который еще во время революции состоял в астраханской анархистской организации и даже редактировал у них какое-то издание. Но потом он из этой организации ушел, причем у него даже хранилась вырезка из старой газеты с его статьей, в которой он писал, что это было его большой ошибкой, и он окончательно порывает с этой организацией.
А когда надо было решать вопрос о его аресте, то он уже работал инженером на металлургическом заводе, был на хорошем счету, но ко мне пришел работник МГБ с постановлением на его арест, мол, в прошлом член анархистской организации и т. д. и т. п. Но я ему сразу сказал: «Вызовите его вначале ко мне на беседу, потому что, не видя человека, я не могу санкционировать его арест». – «Мы не можем, он на охоте в тайге». – «Тогда я не подпишу». Во-первых, я его даже не видел, а во-вторых, уже столько времени прошло, и, судя по характеристике администрации завода, он стал совсем другим человеком.
Но его все-таки взяли прямо на охоте и привезли ко мне. Я с ним побеседовал, он мне всю эту историю рассказал, и я опять им отказал. Ну где тут социальный вред и опасность?! Тогда эмгэбисты написали жалобу прокурору области Яцковскому, и тот приехал к нам в район и лично санкционировал его арест. А при нашей встрече он мне сказал примерно так: «Может, ваше решение и правильное, но есть секретная директива о привлечении всяких сомнительных элементов, так что в этом случае вы поступили неправильно. Но вас оправдывает то, что вы об этой директиве не слышали, а то бы у вас были неприятности». Хотя лично я эту директиву и потом тоже не видел.
– Но можно сказать, что именно тогда, во время службы в трибунале, у вас родился интерес к вашей будущей профессии?
– Скорее не интерес, потому что меня судебная работа как таковая никогда не интересовала, но зато именно тогда я впервые посмотрел на работу следователей прокуратуры дивизии. И почему я потом после ранения выбрал именно эту работу? Потому что я уже четко представлял, насколько это сложная, нервная и конфликтная работа. Ведь буквально каждый допрос – это как очередной экзамен. И я считал, что если справлюсь с такой тяжелой работой, то сохраню себя как человека, как личность. А нет, значит, моя судьба остаться инвалидом…
И думаю, что все-таки сделал тогда правильный выбор. Потому что я даже сам чувствовал, что процесс восстановления пошел заметно лучше именно от такой напряженной работы. Я помню, когда только начинал работать помощником прокурора района, то из-за напряженной обстановки вести следствие поручали всем, даже таким малоопытным работникам, как я. И мое первое дело мне дали о вооруженном ограблении.
Так, я помню, что во время допроса я несколько раз выскакивал в коридор, чтобы успокоиться, настолько нервничал и был напряжен. И тогда у меня произошел такой случай, который сейчас смотрится довольно забавно. По этому делу проходил один матерый рецидивист, который вдруг начал мне абсолютно все рассказывать: и где оружие достал и как жертв выбирал. Но когда я часов в десять вечера закончил допрос, старательно все записал, то он отказался подписывать протокол: «Расписаться? Нет, что вы, гражданин начальник! Просто вы как человек вызвали у меня симпатию, поэтому я вам все и рассказал. Но подписывать я ничего не буду» – и ехидно так улыбается… Вы себе представляете мое состояние? Это сейчас смешно, а в тот момент я готов был разорвать его в клочья…
