Джованни Казанова - История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 2
Перед тем, как была предпринята эта разумная ликвидация, прошли большие дебаты в Сенате. Противники этой меры приводили несколько доводов, из которых самым сильным был тот, что необходимо уважать и сохранять все старое. Этот довод, который представляется нелепым, имеет однако наибольшее влияние во всех республиках. Нет ни единой республики, которая бы не дрожала при одном упоминании новшества, не только в важных вопросах, но и по пустякам. Miranturque nihil nisi quod Libitina sacravit.[33]
Суеверие всегда в курсе всего. Чего республика Венеция никогда не реформирует, это галеры, не только потому, что они хорошо служат ей в закрытых морях, в которых необходимо передвигаться, несмотря на штиль, но и потому, что она не знает, куда девать и что делать с преступниками, которых она присуждает к галерам.
Странность, которую я наблюдал на Корфу, где часто находилось до трех тысяч галерников, была та, что те, кто попал в это положение за какую-то вину, были презираемы, в то время как «добровольцы» (Buonavoglia) некоторым образом пользовались уважением. Мне казалось, что все должно быть наоборот. Галерники, впрочем, в этой стране находились во всех смыслах в лучшем положении, чем солдаты, и пользовались рядом привилегий; отсюда следовало, что большое количество солдат дезертировало, чтобы запродаться sopracomito[34].
Капитан части, из которой дезертировал солдат, должен набраться терпения, потому что он взывает о возмещении напрасно. Республика Венеция больше нуждается в галерниках, чем в солдатах. В настоящий момент она должна думать об этом иначе (я пишу это в 1797 году).
Галерник, среди прочего, имеет привилегию безнаказанно красть. Это, как говорят, наименьшее преступление, которое следует ему прощать. Будьте настороже, — говорит хозяин галерников, и вы его поймаете, бейте его, но не калечьте, потому что должны будете уплатить мне сто дукатов, в которые он мне обошелся.
Само правосудие не может повесить галерника — преступника, не заплатив его хозяину то, что он ему стоит.
Едва сойдя в Венеции после прохождения карантина, я отправился к м-м Орио, но увидел там опустевший дом. Сосед сказал мне, что прокурор Роза женился на ней, и она перешла жить к нему. Я сразу направился к ней и правильно сделал. Она рассказала мне, что Нанетт стала графиней Р. и уехала со своим мужем в графство Гуастала. Двадцать четыре года спустя я видел ее сына — элегантного офицера на службе инфанта герцога Пармского. Что касается Мартон, она предалась религии в Мурано. Два года спустя она написала мне письмо, в котором умоляла во имя Иисуса Христа и Девы Марии не показываться ей на глаза. Она мне сказала в нем, что должна меня простить за то, что я ее соблазнил, потому что именно из-за этого преступления она ступила на путь обретения вечного спасения, проводя свою жизнь в покаянии. Она кончила свое письмо, заверив меня, что не перестанет вовек просить Бога о моем обращении. Я больше не видел ее, но она меня увидела в 1754 году. Мы будем об этом говорить, когда перенесемся туда.
Я нашел м-м Манцони все той же. Она предупреждала меня перед моим отъездом в Левант, что я не задержусь надолго в статусе военного, и она смеялась, когда я ей сказал, что могу ей заявить, что в своем предсказании она была права. Она спросила, к какому полю деятельности я обращусь, порвав с военным ремеслом, и я ответил, что выберу профессию адвоката. Она засмеялась и сказала, что для меня это слишком поздно. Мне было только двадцать лет.
Когда я явился с визитом к г-ну Гримани, он принял меня очень хорошо, но мое удивление было велико, когда на вопрос, где мой брат Франсуа, он сказал, что держит его в форту Сент-Андре, куда поместил и меня после ухода от епископа Марторано.
В этом форту, сказал он, брат работает на майора. Он копирует батальные картины Симонетти, за что майор ему платит. На это он живет, и он становится хорошим художником.
— Но он не арестован?
— Там так заведено, что он не может покидать форт. Этот майор по имени Спиридион — добрый приятель Раззетты, которому не составило труда ему услужить, предоставив ему вашего брата.
Сочтя ужасным и фатальным, что этот Раззетта стал палачом для всей нашей семьи, я спросил, находится ли все еще с ним моя сестра, и он ответил, что сестра уехала в Дрезден и живет с матерью. Выйдя от г-на Гримани, я направился в форт Сент-Андре, где нашел моего брата с кистью в руке, в добром здравии; своей судьбой он не был ни доволен, ни недоволен.
— Какое преступление ты совершил, — спросил я, — что приговорен к пребыванию здесь?
— Спроси об этом у майора.
Входит майор, брат говорит ему, кто я, я с ним раскланиваюсь и спрашиваю, по чьему приказанию мой брат заключен под арест. Он на это отвечает, что ему нечего сказать. Я говорю брату взять шляпу и пальто и идти со мной обедать, на что майор хохочет, говоря, что если часовой его пропустит, он может идти. Сдержавшись, я ухожу в одиночестве, решив отправиться к Начальнику писем (Sage à l'écriture).
На другой день я пришел в его бюро, где застал моего дорогого майора Пелодоро, который направляется в форт Кьоджи. Я рассказал о жалобе, которую хочу заявить Начальнику по поводу моего брата, и одновременно попросить его решить мой вопрос со службой. Он ответил, что если не будет получено одобрение Начальника, он сам решит мое дело за те же деньги. Пришел Начальник, и за полчаса все было выполнено. Он дал разрешение на мою отставку, как только узнал, кто мне ее предоставил, а майор Спиридион был тут же вызван к Начальнику, который распорядился освободить моего брата, сделав ему предварительно в моем присутствии весьма серьезный выговор. Я направился вызволять моего брата сразу после обеда и поселил его с собой в меблированных комнатах в Сен-Люк, на Угольной улице.
Несколько дней спустя я получил отставку и сотню цехинов и должен был снять униформу.
Будучи вынужден задуматься о том, на что жить, я хотел стать профессиональным игроком, но фортуна не поддержала мой проект. Менее чем за восемь дней я остался без гроша; тогда я решил стать скрипачом. Доктор Гоцци меня достаточно научил, чтобы я мог пиликать на скрипке в театральном оркестре. Я попросил г-на Гримани, который устроил меня в своем театре Сан-Самуэль, где, зарабатывая экю в день, я мог себя содержать. Надо сказать, я избегал всех приличных компаний и все дома, где я бывал завсегдатаем до того, как занялся этим презренным делом. Я понимал, что меня должны считать ничтожеством, и махнул на это рукой. Меня должны были счесть презренным, но я утешал себя, зная, что я не таков. Видя себя докатившимся до такого состояния, при столь хороших задатках, я стыдился этого, но я берег свой секрет. Я чувствовал себя унижаемым, но не униженным. Не переставая надеяться на фортуну, я верил в возможность еще посчитаться с ней. Я знал, что она являет свою власть над всеми смертными, не предупреждая их заранее, особенно если они молоды; а я был молод.
