Константин Лапин - Подснежник на бруствере
— Смотрите в оба, девчата! — повторяли пулеметчики. — Не к добру он притих.
Бойцы уползли в тыл, а мы, как обычно, ведем осмотр местности. Снайперская ячейка отрыта над самым обрывом, сверху хорошо видна нейтральная полоса, поросшая редким кустарником, лишь то, что непосредственно под нами, не разглядишь.
То ли из-за прощального напутствия пулеметчиков, то ли от внутреннего возбуждения тревога не проходила. Совсем развиднелось. Клава методично обозревает оборону врага, а я прислушиваюсь. Вроде близко шуршит что-то. Вот и ветка треснула.
Осторожно выглянула за бруствер и чуть не ахнула: в логу, как раз под нашим обрывом, залегли серо-зеленые фигуры. Человек пять или шесть. Один осторожно ползет вверх.
— Немцы! — кричу Клаве, а сама, сорвав кольцо с гранаты, швыряю ее под обрыв.
Одну за другой мы пометали весь свой запас гранат. В нас тоже летели гранаты, но вверх кидать труднее, они разрывались где-то ниже. Гитлеровцы стали отступать под прикрытие дальних кустов, теперь их можно было бить из винтовок.
По ходам сообщения на подмогу к нам бежали бойцы. Они немедленно открыли огонь из ручного пулемета.
Как выяснилось, немецкая разведгруппа подобралась к нашей позиции еще с ночи. Враг ждал того предрассветного часа, когда сон особенно смаривает солдат. Надо же было нам в это утро прийти раньше обычного!
С того дня мы стали осторожнее, больше брали с собою гранат; с позиции над обрывом их удобно метать. В случае чего мы могли взяться и за пулемет, этому нас обучили еще в снайперской школе, а практики на фронте хватало.
Не раз потом Клава, содрогаясь, вспоминала, как немцы залегли совсем близко, буквально под носом.
— Могли ведь и захватить нас, Люба?
— Не могли, Клава. Мы с тобой при оружии — отбились бы.
— И убить могли, — упрямо твердила она.
— Нет, не могли! Мы с тобой бессмертные…
Дни становились короче, раньше темнело, а значит, быстрее появлялась смена. Зато у ребят дежурство, что ни день, удлинялось: ночи теперь стали длиннее. Сдав позицию, мы отползали назад, до места, где можно было идти в рост. До хутора за лесом, где мы жили, добрых два километра.
Как-то в темноте возвращаемся домой, сзади кричат:
— Девчата, подождите, вместе пойдем!
Обе разом оглянулись. Нас догоняют разведчики: пятнистые плащ-палатки, шапки набекрень, руки на автоматах, чтобы не били о грудь. Ребята незнакомые, час поздний. Мы с Клавой прибавили шагу — они за нами. Мы еще быстрее, а разведчики уже рядом.
Надо заметить, что народ среди них бывал разный. Как-то маленький росточком, лицо в веснушках, уши оттопыренные, разведчик жаловался своим товарищам. Послал матери фронтовую фотографию, так сказать, в полном параде, при орденах, а она пишет ему: «Сынок, милый, пусть командир официально подтвердит, бумагой с печатью, что звезды твои. Я-то верю тебе, а соседи сомневаются, где ты их раздобыл…»
— Эх, девчата, девчата! — Рослый разведчик обращался, собственно, к одной Клаве. — Небось были бы мы офицеры — сами б заговорили первые.
Моя напарница глянула на него снизу вверх — а у верзилы нос пуговкой — и спокойно так замечает:
— Конечно, были бы вы офицер — у вас сразу нос римский вырос бы…
Разведчики рассмеялись, верзила обиделся.
— А мне и своего хватает. Ладно, кончится война — мы к вам, фронтовичкам, ближе, чем на сто километров, не подойдем.
Вот когда тихая Клава по-настоящему возмутилась:
— А доживете ли вы еще до конца войны? Убьют ведь.
— Это почему ж именно меня убьют? — не понял парень. — А может, тебя раньше.
— Нет, меня не убьют! — продолжала свое Клава. — Я маленькая, а ты эвон какой вымахал на радость маме.
Новый взрыв смеха. Симпатии явно на нашей стороне.
Лишь поначалу, не зная нас, солдаты позволяли себе насмешки над девушкой с винтовкой. Помню, в незнакомом батальоне, где впервые появились наши снайперы, какой-то слишком много мнящий о себе удалец затянул песенку:
И на груди ее широ-о-кой
Блестел полтинник одино-о-окий!..
А после боя, когда увидел результаты стрельбы девушек-снайперов, пришел просить прощения.
Ребята из полковой разведки, что встретились нам с Клавой на пути с передовой, позже не раз бывали у нас в гостях. Курносый верзила не знал, чем загладить свой промах, заслужить расположение гордой Клавы, как видно, запавшей ему в сердце. А она твердит одно:
— Отрастишь нос хотя бы как у меня — тогда поговорим.
Ко мне никто из ребят и не пробовал подступиться. Не знаю уж, как дошло до них известие о Смирнове, но они считали меня «своей», коли их брат-разведчик был моим другом.
Встречи и разлуки
Писем от Виктора Смирнова давно не было. И это беспокоило меня. Дивизия, в которой он теперь воевал, вела сражение за Ригу.
Столицу Латвии освободили 13 октября. Успехи были и у наших левых соседей: гвардейские танковые бригады, наступая на новом, Мемельском, направлении, вырвались к морю. Только мы стояли на месте, близко от моря, но не видя его.
И вот от Виктора письмо, бодрое, как всегда, короткое: легко ранен в ногу, кость не задета, скоро сможет снова танцевать. Я не очень-то верила, что ранение легкое. Если пишет из госпиталя — значит положили не зря. Просто не хочет меня огорчать. Но главное — жив, помнит…
В тот же вечер написала ему подробное письмо, попросила сообщить, где примерно находится его новое «хозяйство». Может, близко, удастся как-нибудь проведать.
Через несколько дней я была дежурной по кухне. Сижу, чищу картошку. Вбегает Аля Фомичева, наш снайпер.
— Люба, пляши!
Сразу подумала: ответ от Виктора. Что-то больно скоро.
— Где письмо?
— Какое письмо? Твой разведчик сам притопал, ждет у моста.
Бросив нож, стрелой выскочила из дома, мчусь к реке. Месяца два не виделись, а кажется — вечность прошла.
За хутором извивалась речушка, мы ходили к ней полоскать белье. У моста, опираясь на палочку, стоял Виктор. Увидев меня, заулыбался, спешит навстречу. Старается не хромать, но по лицу видно, чего ему это стоит.
— Любушка!
— Витя! Витенька!
Обняла его, плачу от радости. Вроде бы изменился немножко. Поправился, что ли?
— И ты бы поправилась, Любаня, если б только спала да ела.
— Долго еще лечиться?
— Вот узнают врачи, что пять километров по грязи протопал — завтра же выпишут.
— Пять километров прошел?! С больной-то ногой…
— Я бы и пятьдесят прошел, если бы знал, что ты ждешь…
Зову его к нам в дом, обещаю картошку на сале пожарить, свиной тушенкой угостить. Виктор, смеясь, отказывается. Он недавно завтракал. Не хочет он никого, кроме меня, видеть.
