Глеб Голубев - Заболотный
А «черная смерть», как и прежде, продолжала играть с нами в прятки.
Исследуя истории некоторых заболеваний, мы порой сталкивались с такими причудливо запутанными случаями, что их приходилось распутывать ниточку за ниточкой, словно заправским детективам.
Необычной и загадочной оказалась история казака Леонтия Монопонова. Его сняли с поезда с температурой 40,5 и немедленно отправили в изолятор. Сколько ни проводили анализов, никаких признаков чумы. Решили даже, что у него просто катаральная ангина, но все-таки оставили в больнице.
На четвертую ночь Монопонов бежал, разбив окно. Его обнаружили снова только через пять дней в избушке путевого обходчика, — но уже мертвым. В пробе, взятой для анализа, кишмя кишели чумные палочки.
Из расспросов выяснилось, что Монопонов был, оказывается, тайным спиртоносом и за эти пять дней после бегства из больницы успел побывать во многих притонах и харчевнях. И вот нам, точно сыщикам, пришлось теперь идти по его запутанным следам и отыскивать всех, кому он мог передать заразу…
Заразу передавали не только люди, она распространялась и через вещи. В наш музей после долгих розысков попала старая трубка с длинным чубуком и чашечкой, прикрытой резной металлической крышкой. Переходя от одного курильщика опиума к другому, она успела умертвить не менее пятнадцати человек! И если бы описать всю историю ее блужданий по городу, получился бы рассказ совсем в духе Шерлока Холмса.
По плану Даниила Кирилловича мы развернули охоту за крысами: среди четырехсот пойманных оказалась всего-навсего одна чумная. Значит, их на сей раз никак нельзя было обвинить в возникновении эпидемии. Собственно, мы этого и не ожидали, потому что, когда несколькими годами раньше разразилась подобная эпидемия в Мукдене, профессор Китазато, прославившийся в свое время открытием чумной бациллы, исследовал даже тридцать тысяч крыс и среди них не обнаружил вообще ни одной заболевшей.
Загадку маньчжурской эпидемии следовало искать в другом. Но в чем? Откуда она вырвалась на свободу?
— Она прячется в тарбаганьих норах! — упрямо настаивал на своем Заболотный. — Чуму в Харбин и другие города Китая первыми занесли из степей охотники за тарбаганами, а потом уже она начала распространяться от человека к человеку.
Даниил Кириллович накопил уже несколько папок газетных вырезок, в которых хотя бы только упоминалось слово «тарбаган». Вместе с ним мы перерыли горы книг по зоологии и географии, стараясь узнать побольше о повадках этих таких забавных на вид зверюшек. Неутомимый Хмара-Борщевский раскапывал в архивах КВЖД старые отчеты о всяких подозрительных вспышках заболеваний в окрестностях станции Маньчжурия.
Не хватало лишь одного, к сожалению самого главного: никто еще не поймал тарбагана, бесспорно заболевшего чумой. И нужны были прозорливость, упорство, мужество Заболотного, чтобы в таких трудных обстоятельствах все-таки отстаивать свою гипотезу.
Но, как истинный ученый, Даниил Кириллович старался проверить и все другие возможные «хранилища» чумы в природе. Собственная гипотеза не стала для него опасными шорами, мешающими видеть то, что ей как будто противоречит. Он привлекает к исследованиям не только врачей и бактериологов, но и зоологов, физиологов, химиков, энтомологов. И опять, оставаясь верным своему излюбленному методу, многим дает параллельные задания, чтобы застраховаться от ошибок и поспешных выводов.
В окрестностях Харбина вдруг начался повальный падеж сорок. Может быть, это массовое заболевание птиц как-то связано с чумой? И немедленно специальный отряд отправляется в степь. К работе привечены даже преподаватели зоологии из городских Гимназий. И Заболотный не успокаивается, пока не становится совершенно очевидным, что белохвостые сороки тоже никак не повинны в распространении чумы.
Охотясь за крысами, мы подбираем трупы павших собак и кошек. Всех их доставляют в лабораторию, вскрывают, берут пробы для анализов. Ни одна из проб не содержит микробов чумы.
Кажется, мы впустую топчемся на одном месте, ни на шаг не приближаясь к разгадке. Бессмысленная работа, а кругом каждый день погибают люди, во дворе чумной больницы под навесом лежат трупы, их не успевают отвозить за город, где днем и ночью чадно дымят огромные печи, устроенные прямо среди открытого поля. Неужели этому аду не будет конца?..
И, пожалуй, только Заболотный никогда не падает духом. Вернувшись с обхода в тесную дежурку, где усталые студенты и врачи жмутся к железной печурке, в которой едва мерцает угасающее пламя, Даниил Кириллович стряхивает снег с воротника, снимает калоши и подсаживается к нам.
— Великая вещь огонь, други мои! — говорит он, протягивая к печурке посиневшие руки. — Только что-то он у вас не ярко горит. Нет среди вас Прометея. Дров не привезли? И вы не знаете, что делать? Если позволите, готов дать совет. Даже стихотворный. Мне нынче не спалось, так я грешным делом вирши сочинил. Так и называются: «Прометей»…
Глядя в огонь, Даниил Кириллович начинает читать глуховатым, слегка запинающимся голосом, по-украински мягко выговаривая слова:
Шипят дрова сырые, дорогие,
Дымят поленья, слезы вызывая,
Дрожат конечности промерзшие, нагие…
Но надо жить, ничуть не унывая!
Порывом мощным я схватил охапку писем,
Стихов любовных полные тетради:
Я от природы буду независим,
Не уступлю в борьбе жестокой я ни пяди.
Дыханьем собственным раздул проворно кучу
Творений пламенных искусства и науки
И к искрам огненным простер могуче
Окоченевшие стопы и руки…
И под общий смех Заболотный весьма наглядно показывает, как именно это следует делать. А в печурку уже летят старые газеты, обрывки бумаги, пачки ненужных писем. Пламя весело вспыхивает и победно гудит в трубе.
Вдруг дверь резко распахивается, обдав всех холодом и заставив обернуться. На пороге стоит доктор Б.М. Паллон. В руках у нее какой-то громоздкий и, видимо, тяжелый тюк. Кто-то бросается ей помогать, другой захлопывает дверь.
— Осторожнее! — кричит она. — Дайте я сама. Она начинает развязывать тюк. И вдруг из него выглядывает испуганное детское лицо. Раскосые глаза щурятся от яркого света, они вот-вот готовы заплакать, напуганные таким множеством склонившихся незнакомых лиц.
Развязан последний узел, — перед нами худенький мальчик лет шести в совершенно неимоверных отрепьях.
