Юрий чурбанов - Мой тесть Леонид Брежнев
Рассказывал следующее: чтобы добыть показания, Гдлян арестовал 16 человек его ближайших родственников, в том числе — жену и двоих детей. Их крики, плач и допросы записали на видеомагнитофон и показали Каримову. Они с экрана умоляли его хоть что-нибудь сделать, потому что их в тюрьме держат впроголодь и все время грозят расстрелом. Услышав эти крики, Каримов готов был признать все, что угодно. В итоге — подвели под расстрел, потом дали 20 лет. Вот вам и «признательные» показания, вот и полное беззаконие следствия. Лишь бы добыть показания! И семью Каримова сразу отпустили за ненадобностью…
Простуда одолевает все больше. Лишь бы не заболеть. Болит горло. Солдатам конвоя тоже холодно, но они, бедные, терпят. С арестантами обращаются нормально. Туалет и вода — все просьбы удовлетворяются, да и подготовка у них хорошая…
Все-таки очень жалко солдат срочной службы. Два года — и все время на колесах, эти молодые люди практически ничего не видят, только одних зэков. Правильно ставится вопрос о переводе службы конвоирования на сверхсрочную службу или на работу по вольному найму. Это очень разумное решение. По крайней мере, так мы сохраним большое количество молодых людей от отрицательного влияния со стороны матерых преступников. Что ни говори, а за два года ежедневного, можно сказать, ежечасного общения с ними молодой парень, солдат, все равно что-то впитывает, проникается их психологией. Рано или поздно это даст свои плоды. А солдату внутренних войск можно найти и другое применение…
Спать уже не хочется, а надо, обязательно надо. Пишу эти строки на короткой остановке, вагон пустой, едем мы только втроем, да кажется, еще кто-то в соседней камере. Прапорщик, начальник конвоя, жалуется: в вагоне холодно, потому что плохой уголь. Все правильно. Кто же даст зэку хороший уголь? Мы ведь не люди, мы вне закона и Конституции. Попробую уснуть, авось получится. До Ташкента рукой подать…»
Вот так, уже несколько раз, я уезжал из Нижнего Тагила. Сначала — в Москву, давать показания в суде по делу Худайбердыева, потом в Ташкент. Когда везли в Москву, тут мне повезло больше — отправили самолетом. Это был обычный гражданский рейс Аэрофлота. А еще раньше, когда я находился под следствием в Лефортовской тюрьме, меня привезли в Домодедово, не сообщив, куда я еду, и только тут я понял, что мы зачем-то летим в Ташкент. Летели мы на Ил-86, пассажирами были узбеки, и хотя я был без наручников, но вид у меня был — арестантский, так что многие пассажиры меня узнали, подходили, с любопытством смотрели, а некоторые — даже здоровались. По бокам, впереди и сзади расположился конвой, восемь человек во главе с офицером, — в общем, окружили меня достаточно плотно, хотя куда я денусь на высоте 10 тысяч метров? А когда прибыли в Ташкент, у трапа стоял все тот же «автозак»…
Ташкентский изолятор КГБ очень плохой, грязный, сырой, когда шел дождь, камера наполнялась всякими испарениями (она находилась в полуподвале). Тут я пробыл где-то порядка десяти дней. В камере со мной находились еще двое: наркоман-афганец, сидевший за употребление наркотиков, и еще один военнослужащий, тоже, по-моему, «афганец», который привлекался к ответственности за какие-то незаконные операции. Они, бесспорно, знали, кто я такой, хотя табличку «Чурбанов Ю. М.» я с робы содрал, перед этапом ее целесообразно снимать. Сначала с их стороны была предпринята… ну, в общем, хотели они меня «прощупать», но, зная эту публику, зная их подходы… короче, я быстро поставил их на место и сказал, что чем меньше будет ко мне вопросов, тем лучше будет для этих парней…
А второй раз я попал в Ташкентский изолятор, но уже МВД в ноябре 1989 года. Вот после этого самого путешествия в «Столыпине», о котором я рассказывал в дневнике. Читаю здесь же, в дневнике, еще одну запись — от субботы, 25 ноября 1989 года: «Пошел 21-й день после моего отъезда из колонии и восьмой день пребывания в Ташкентском изоляторе. Разместили. С соседями разговариваю мало, по-русски не тянут… Чехословакия бурлит, особенно студенчество. Якеш и другие подали в отставку, на митинге вновь появился Дубчек — впервые после 1968 года. Что же будет с Гусаком? Я видел его только один раз, в Крыму, и то — очень короткое время. Он приезжал на отдых с двумя детьми, но их я совсем не помню. Неужели народ потребует суда над Гусаком, как немцы требуют суда над Хонеккером. Но что же все-таки происходит в соцстранах? Каков их дальнейший путь и каков наш путь? Что покажут дальнейшие события и что о них скажет история? Ждать, видно, недолго. Все везде бурлит. Одни слова: демократия, гласность, перестройка. Пока что только митингуем и бастуем. Когда же народ за дела конкретные возьмется? Недалеко от меня — Джамалов и Сатаров. Тоже едут куда-то по судебным делам. Бегельман и Каримов уже в Ашхабаде. Интересно, с чем вернется Бегельман? Что там будет?
Начал читать исторический талмуд «Россия и ханства Средней Азии», сделал интересные выписки. Авось пригодятся когда-нибудь…»
Это — из дневника. Но разве все, о чем я думал в Ташкенте, заносилось в дневник? Нет, конечно. Самое-то главное как раз я и не записал. Всему свое время.
А главное — вот. Здесь, в Узбекистане, и начались все мои мучения. Я уже говорил, что Гдлян и Иванов выбрали Узбекистан не случайно, и факт остается фактом — все отсюда. Знать бы тогда? Впрочем, что бы это изменило?
Помню, как я впервые увидел Рашидова. Обычный рейс Аэрофлота, я прилетел в Ташкент рано утром, — ну кто же знал, что Рашидов приедет встречать меня прямо на летное поле? Никакой предварительной договоренности, никакого «протокола» между нами не было. Мы поздоровались, и я увидел перед собой обаятельного и интеллигентного человека, который очень уверенно чувствовал себя в роли первого руководителя республики. Я не раз слышал, как тепло и уважительно отзывался Леонид Ильич о делах Узбекистана. Когда Рашидов, выступая на пленумах ЦК КПСС, ставил перед Политбюро и Генеральным секретарем ЦК КПСС какие-то постановочные вопросы, обращался с принципиальными просьбами, они всегда находили у Леонида Ильича поддержку. Не думаю, чтобы зять Брежнева, приехавший с коротким визитом в Узбекистан, представлял для Рашидова какой-то интерес в плане личной выгоды для себя, — слишком высокое положение он занимал. И, повторяю, очень уверенно себя чувствовал.
От аэропорта к гостинице ЦК всего десять минут езды, в машине был самый обычный вежливый разговор — как долетел, как Москва… У Рашидова, по-моему, и мысли не было обращаться ко мне с какими-то личными просьбами. За коротким завтраком тут же, в гостинице, а потом, чуть позже, во время разговора в его служебном кабинете речь шла только о конкретной работе. Рашидов очень хорошо знал положение дел в своей республике, в том числе — и в органах внутренних дел. Были трудности — и он их не скрывал. Поэтому даже сейчас, уже основательно (как и все наши читатели) обработанный прессой, я все равно не могу поверить, что этот седой, внимательно всматривавшийся в своего молодого собеседника человек, заслуживший авторитет у своего народа, и был в республике, как «выясняется теперь», главным «мафиозо». Недаром известный писатель О. Сулейменов недавно открыто говорил с трибуны, что Шараф Рашидов был верным сыном узбекского народа. Кстати, здесь, в колонии, узбеки говорят то же самое. Как это объяснить? Я, например, не встречал человека, который бы взахлеб говорил об Усманходжаеве (он и сменил Рашидова после его смерти). Думаю, что такого человека надо еще хорошенько поискать, прежде чем он будет найден. Та же участь постигла и Худайбердыева, бывшего Председателя Совета Министров Узбекистана. Все узбеки, его знавшие, говорят в один голос: Худайбердыев вел затворнический образ жизни, был очень осторожен в общении с людьми и никогда не пошел бы — просто в силу своего характера, своей трусливости — на взятки. А о Рашидове (даже после всех резко критических статей) в Узбекистане существует совсем другое мнение. Так же, кстати, как и в Азербайджане, об Алиеве, только что единогласно избранном народным депутатом своей республики. Что же, на мой взгляд, узбеки ценили в Рашидове прежде всего? При нем в Узбекистане был порядок. Они ценили его трудолюбие. Умеешь трудиться — так занимай соответствующую должность и работай. А потом, когда газеты стали кричать: «рашидовщина», «шарафрашидовщина»… и все это волнами покатилось из Москвы в Ташкент, из Ташкента в Москву… — слава богу, что эти волны хотя бы не натолкнулись на каком-то перегоне друг на друга…
