Григорий Коновалов - Былинка в поле
- Беж и к отцу, Маша!
Во дворе она остановилась, содрогаясь от бешеного рева Автонома:
- Пусти! Будь проклята вся жизнь в этом доме! Сожгу! Убью себя!
Кузьма придавил его к стене, скрутил за спиной руки:
- Не буди мою силу страшную. Эх, Автоном, не моэкешь смирить в себе зверя. И книжки о породистых коровах не помогают. Пускаешь в ход кулаки, как волк зубы...
Василиса плакала, затенив платком лоб.
- Лечить его надо, отец.
- Сейчас вылечу. - Кузьма сорвал с гвоздя сыромятный кнут, свистнул сына по лопаткам. - Отлучу о г семьи, негодяй. Ты еще поползаешь в ногах Марьи, пока не вымолишь прощенья.
Все крепилась, а переступила каменный порожек задней лазейки с огорода, вошла в свой родной двор, заплакала тяжко и беспомощно, забившись на кизяки, чтоб отцу с матерью не встревожить. С распухшим, саднящим лицом вошла, з дом, едва поднимая на крылечке измятые ноги.
Отец отдыхал на кровати, широкой спиной к двери, мать убирала со стола посуду. Только что ушли меньшая дочь Дашка с женихом.
- Максимушка!
Максим повернулся резко и неловко, упал с кровати.
Едва поднялся - внезапно отнялась спина, видно, с испуга. Бледный, потный, подошел он а дочери.
- Убила ты меня, Марька.
- Несчастные мы, господи, - прошептала баба Катя.
Ночевала Марька у родных. А чуть посветлело, пошл:".
с отцом к Чубаровым за добром.
В это время Автоном привел во двор игренюю кобылу и жеребенка. Капала кровь с распоротых боков матки.
Видно, метил кто-то выпустить кишки, да промахнулся, чуть повыше полоснул ножом, до ребер развалил. Жеребенок лег, матка понуро стояла над ним, подгибая колени.
Кузьма начал заговаривать кровь. Все молча стояли з стороне.
- Воды и мыла мне! - сказал Максим Отчев.
Василиса достала из печки чугун теплой воды, налила в таз.
Когда кровь остановилась, свалили и связали матку.
Максим зашил рану на боку.
- Ну что ж, Кузьма Данилыч, и ты, Василиса Федотовна, были мы с вами сватами, теперь конец. - Максим повернулся к Автоному. - Ты отныне мне не зять, а Марье не муж.
- Горе-то у нас какое - злодеи лошадь порезали, тут еще ты добавляешь, - запричитал Кузьма.
Максим молча пошел в дом, чтобы взять дочь.
В горнице лежала у сундука Марька.
- Уйди, тятя! - закричала она.
Где-то рядом с ней в ворохе ее нарядов заверещал младенец.
Василиса направилась в горницу, но Максим закрыл дверь, придавил спиной.
- Ту сдурел? Помочь надо, наше женское дело, сват.
- Не допущу до ребенка никого из Чубаровых. Нет среди вас закона человеческого. И я не верю тебе, хоть ты и сама рожала, Внук будет у меня жить и называться Отчевым.
Когда Фяена привела соседку, Максим впустил их в горницу к Марьке. На кухне на лавке дежурил, пока повивальная бабка не показала ему новорожденного и нэ сказала, что Марьке хорошо сейчас и что она не покинет дома своего мужа.
Свекор и свекровь плакали над младенцем.
Автоному показали сына лишь под вечер, когда прибрали роженицу.
- Сын твой, - сказала Василиса. - Не сомневайся.
Автоном повел бровью на мать:
- А я и не сомневался.
- Ну? Разве она тебе не открывалась?
- Брешут. И ты повторяешь, маманя, брех. Мзрька местная.
В кумовья Автоном уговаривал Тимку Цевнева.
- Без попа обойдемся, Тима. А кумой - Таняку. Ты ве пойдешь, позову Захара Осиповича.
- Захар и Таняка - муж и жена. - Как?
- Да так. У Танякп дите от Захара.
Склонив голову, Автоном долго и мучительно думал.
- Как же он мог обидеть сироту? - заговорил он с болью и злобой.
Вечером он стоял перед Марькой, лежавшей ва кровати, качавшей сына в зыбке.
"С чего же я такой дурак бешеный? - думал Автоном, и ему совестно было глянуть в глаза жены. - Ревную? Не зноблю? Да ведь хорошая она, Маша-то моя. А может, потому и лютую, что она лучше меня".
Прислушался, как Марька, качая в зыбке сына, напевала, видно, самой же придуманную колыбельную:
Не играйте, трубы медные,
Барабаны, попритихните,
Маво Гриню, маво малого,
Воявати не зовите...
- Уберем урожай... а там что? Неужели для того и живешь, чтобы крутиться в работе, есть, ппть? Порезали кобылу с жеребенком... могут поджечь... Эх, хоть бы ма-.
л ость пожить без хитрости... В законе простом, ясном и суровом: один за всех, все за одного...
- Бог даст, доживем, только торопиться не надо, не судить людей... Отдыхал бы... измотался, перепал, штаны спадают.
- Марья, ты хоть бы побила меня, ну вон тем руГелем, что ли, а? Аж до самой печенки прознобила стыдобушка перед тобой...
- Не надо терзать себя и унижать, - остановила его Марька, обвиноватишься безмерно, хуже злиться будешь. Если можешь, лучше прости меня, Антоном.
Он вытер слезы с ее щек.
- Со многими бывает, мы тоже маху не давали. А девка, она всего на одну ночь, а там баба на всю жизнь. Важна душа, Я бы и его простил, только не знаю, кто оя.
Заставив его побожиться, что оя никому зла не сделает, Марька призналась.
Антоном сел на высоку кровать, сжал кулаками меж колен. Даже сумеречность за ситцевым пологом не пригасила выступившую изморось на обрезавшихся скула к.
- Сын у нас, Автономша... Не губи себя.
10
Ночью кто-то, закутав лицо башлыком, подстерег Захара Острецова у моста через реку, прикрутил жеребца к ветле, вытащил Захара из тарантаса. Молча, не лютуя, деловито укатал на суглинке до полусмерти. Потом положил совсем беспамятного в тарантас, привязал вожжи к передку и пугнул жеребца. Чуть тепленького Захара привез жеребец к родному дому.
Старуха мать то ласково, то грозя и стыдя просила назвать палачей. Но Захар так и не разомкнул спаяняого кровяной пленкой рта.
А когда сын отдышался к утру, выпил крынку холодного молока, мать снова приступила к нему:
- Хоть ты, Захарушка, своевольник, темный от большого ума, все же сын мой, кровь моя. Скажи, не из-за баб?
Захару и в голову не приходило, что игра с бабами может кого-то прогневить до зверского остервенения, чтобы увечить человека.
- Что ты, маманя! Тут действовала рука классового врага.
Последние годы старуха извелась душой о сыне: умна его широколобая голова, да слаб - не может отказаться от рюмки. А угостить всякий рад хорош собеседник Захар, да и бумажке любой ход даст.
- Встану на ноги, закапканю!
Вспомнились Захару слова Тимки Цевнева: "Прибереги эти деньги на поминки свои, обелосветят тебя, бабий угодник..."
- Почему это Тимка глаз не кажет? Я же люблю его, и он меня за отца почитал. Мне-то Тпмоша нужнее всех.,.
ему поверю... сказать надо кое-что, а вдруг умру... Как-го нелозхэ, все село проведует, а он избегает вроде. Автоном Чубаров оказался другом до черного дня - даже в окно не глянул. Отец травами лечит, скорбит, а он...
