Ольга Адамова-Слиозберг - Путь
Я смотрела на своих товарищей по несчастью и жалела их щемящей жалостью потому, что знала, что эти люди осуждены на тот страшный крестный путь, который я уже прошла. Они приводили доказательства своей невиновности, надеялись, что разберутся, а я знала, что приговор уже подписан, что все они обречены.
Вот сидит сорокалетняя, хорошо сохранившаяся женщина-литератор. Даже здесь она довольно элегантна, ходит в шелковой пижаме, укладывает волосы, спичкой подводит брови. Узнав, что я уже отбыла лагерь, она жадно спрашивает меня, есть ли в лагере возможность применить ее профессию:
— Ну, есть ли там стенгазета, какая- то культурная работа?
Бедная женщина! Я ясно вижу ее будущее: вот она, потеряв всю свою элегантность, неумело копает землю и гребет сено. Вот она в ватных брюках идет в строю, и соседки-уголовницы матерят ее за то, что она семенит и задерживает шаг…
Подходит старуха инженер. Авторитетно, но ища подтверждения, говорит:
— Не правда ли, техники используются по специальности? Ведь глупо было бы не использовать культурные силы?
Я себе представляю ее плетущей корзины или чистящей уборные и уклончиво говорю:
— Как когда.
Отводит меня в сторону Ольга Павловна Кантор. Она журналистка, старый член партии. В 1937 году уезжала на год в деревню к умирающей матери, и волна арестов в ее учреждении прокатилась без нее. Вернувшись, она застала опустошенной свою редакцию, но, поскольку ее не тронули, она только удивилась, как могла быть настолько слепой, что не видела подрывной деятельности врагов. С тех пор она так и жила в блаженной уверенности, что все правильно, воевала, получила орден Красного Знамени, чуть не погибла в окружении и, если бы случайно не спаслась, так и умерла бы со спокойной душой.
Но, выжив, она в 1949 году была арестована и пошла по страшному пути, проторенному в 1937 году.
Она отводит меня в сторону.
— Вы вызываете во мне доверие. Вы прошли все это. Как вы думаете, как писать, чтобы дошло до Сталина? Он, конечно, ничего не знает, но каким путем написать ему?
О, сколько писали Сталину! Сколько взывали к нему, как к последней надежде, как к святыне, которая не может обмануть!
Если бы сделать выставку "писем к Сталину", она бы произвела впечатление посильнее, чем выставка подарков, и вправила кое-кому мозги!
Но как сказать этому малознакомому человеку, ведь она может сообщить следователю и я вместо ссылки получу лагерь по статье 58/10 за агитацию против Сталина!
Но мне очень хотелось сказать ей — такой человек, как она, достоин того, чтобы быть умнее и смотреть правде в глаза.
— Я больше вас уважаю товарища Сталина, — отвечаю я. — Как руководитель государства он не может не знать того, что знают все. Вероятно, ему не закрыт доступ в тюрьмы. Если ему что-то неясно, он может зайти и поговорить с арестованными, посмотреть, как идут допросы. Бедствие слишком массовое, тюрьмы не вмещают преступников. Нет, я слишком уважаю его, чтобы считать его дурачком, которого все обманывают. Это — его воля. Это — его ответственность. Это — его линия.
— Это ужасно! Тогда нельзя жить! С его именем мы умирали в боях. Потерять веру в него — это потерять веру в революцию.
— А может быть, он и революция — не одно и то же? — задаю я мефистофельский вопрос и оставляю ее осмыслить положение вещей самостоятельно. Объяснять опасно. Можно только намекнуть наедине, чтобы в случае, если об этом разговоре будет доложено следователю, все отрицать, что я говорила, и лишь утверждать, что все делается согласно воле Сталина, а это вполне легально.
Я подхожу к прелестной двадцатилетней девушке, эстонке Айно. История ее молодой жизни потрясает меня. Во время войны, когда Эстония была под властью фашистов, Айно и ее друзья горячо сочувствовали Красной Армии, радовались каждому поражению Гитлера, встречали Красную Армию как освободительницу. Еще до победы Айно и четыре мальчика, ее товарищи, уехали в Москву учиться. У Айно был очень хороший голос, и ее приняли в консерваторию. Мальчики поступили в технические институты. Жили они в разных общежитиях и каждый вечер встречались у памятника Пушкину. В июле на каникулы они поехали в Эстонию. То, что они там увидели, ужаснуло их.
Отправляли в ссылку целыми деревнями, аресты людей, боровшихся с фашистами, бесконечные доносы и репрессии, Насмотревшись на это, они решили бороться за Эстонию Но как? Написать письмо в ООН, описав все несправедливости?
Айно, владевшая английским языком, письмо написала. Но как передать его за границу? Они искали путей, но найти ничего не могли. Однажды, когда Айно сидела на своем обычном месте встречи с мальчиками у памятник;
Пушкину, к ней подошел какой-то мужчина.
— Я несколько раз видел вас с вашими товарищами, — сказал он. — Как приятно наблюдать такую дружбу! Вы говорили по-эстонски. Я жил там, языка, конечно, не знаю, но понял, что вы эстонцы. Я очень люблю Эстонию.
Он начал восхищаться Эстонией и эстонцами и этим сразу подкупил Айно.
Она ему рассказала о том, что сейчас делается в Эстонии. Он так горячо сочувствовал ей, так возмущался, что она решила поделиться с ним намерением написать письмо в ООН. Он одобрил ее план и сказал, что у него есть возможность передать письмо в посольство США. Она обещала завтра принести письмо.
Он ушел. Пришли мальчики. Они были рады ее "удаче".
На следующий день Айно принесла письмо, а ночью их всех арестовали. У следователя в руках было письмо. Надо было установить, кто его писал, т. е. кто главный виновник. Вызывали всех по очереди, и каждый мальчик заявлял: "Письмо написал я!" Вызвали Айно, и она их всех "разоблачила":
— Вызовите их всех и заставьте написать по-английски хоть две строчки. Вы сразу увидите, что они английского языка не знают, и написать письмо не могли. А я могу здесь у вас написать письмо целиком.
Вопрос был ясен.
Однако следствие только началось.
Выяснялось, кто сообщал подследственным факты о несправедливых арестах, выселении целых деревень и т. п. Арестовывались родственники и друзья подсудимых. Предъявлялись обвинения в измене родине, в терроре и шпионаже. Следствие велось по всем правилам: недельные лишения сна, многосуточные допросы на "конвейере", когда следователи менялись, а допрашиваемый должен был стоять на отекших ногах и не мог даже опереться о стену, карцеры, избиения, очные ставки с несчастными, не выдержавшими и подписавшими ложные донесения.
Все это пережила и Айно. В камере она была очень сдержанна, боялась втянуть еще кого-нибудь в свое страшное дело, росшее, как снежный ком. Однако мы были народ "тертый" и по малейшему намеку понимали положение вещей. Все женщины, сидевшие в нашей камере, горячо жалели и полюбили Айно.
