Нина Одолинская - Советские каторжанки
Из дневника:
«20.10. Как всегда у меня в жизни бывает, настоящих людей, родных душой, встречаю в дороге, чтобы расстаться с ними навсегда или с ничтожной возможностью встречи.
Милая, хорошая Е. С., она не знает, как я ей благодарна за то, что она заметила мою душевную боль. Мне все кажется, что я не успею с нею наговориться до отъезда, рассказать о переживаниях своей жизни, так как рассказывает больной врачу о своих болезнях. Словно легче мне становится от того, что она меня выслушает. Ведь так долго пришлось молчать. Теперь все прошедшее мое с Ниной кажется очень далеким и ненужным. Нина казалась мне ребенком — слабым и нуждающимся в заботе. Сейчас иначе, сейчас я сама себе кажусь маленькой перед человеком безукоризненной моральной чистоты. Мне кажется, где бы я ни была, я всегда буду помнить двух таких друзей, как Е. С. и Маруся. Всегда будет желание прийти и рассказать о своих болях и радостях им обеим. Рассказать больше, чем маме, потому что мама многого не поймет, ей моя жизнь в лагерях будет непонятной. Непонятными будут мои поступки и переживания».
Елена Семеновна Лордкипанидзе-Цицишвили сидела в лагере вместе со мной. Ее совсем маленькой увезли во Францию родители — эмигранты из Грузии. Отец — профессор истории, владеющий европейскими языками. Она окончила Сорбонну, вышла замуж за инженера-механика. После сталинского призыва, когда многие эмигранты вернулись на родину, вернулись и они в Грузию. И все трое были посажены в лагеря.
Но после смерти Сталина ее отца уже освободили, муж пишет, что скоро освободят и его. А Елене Семеновне предъявлено обвинение, связанное с участием в Международном Красном Кресте, что признано деятельностью в пользу фашистской Германии. И срок у нее — десять лет.
Мы объяснялись на дикой смеси немецкого и русского языков, потому что Елена Семеновна, отлично владея тремя европейскими и грузинским языками, плохо знала русский. Тем не менее мы отлично понимали друг друга. Елене Семеновне было уже за сорок, она хорошо сохранилась и даже в черном лагерном платье с подшитым белым воротничком выглядела красивой — большие карие глаза и копна рыжевато-каштановых мягко вьющихся волос резко выделяли ее из массы женщин.
Глубоко и искренне верующая, Елена Семеновна всеми своими поступками и взглядами на жизнь дала мне урок всепрощения и любви к ближнему. Правда, всепрощение я не всегда могла понять и принять, но доброе и светлое начало этой женщины действовало на меня неотразимо. Кроме того, я ощущала сильный волевой характер своей грузинско-французской подруги.
Через несколько лет после выхода на волю я побывала в Тбилиси. Нашла через адресный стол Елену Семеновну. Она преподавала французский в институте иностранных языков. Мы снова долго и взволнованно говорили на том же немыслимом немецко-русском жаргоне (Елене Семеновне некогда было учить русский), сходили на Пантеон, бродили по улицам города. Оказывается, вскоре после амнистии ей предложили выйти на волю, потому что она отсидела уже две трети своего срока. Елена Семеновна категорически отказалась от этой подачки и потребовала пересмотра дела с целью реабилитации. Ее гнали из лагеря, а она не шла. И добилась-таки своего: ее реабилитировали.
Дома было в сборе вся ее семья. Ее ждали отец и муж, они уже работали, дети (два мальчика) учились в школе. Ютились в крохотной квартирке, ждали новой. Жизнь продолжалась.
У меня к тому времени тоже наладилась своя жизнь, наполненная новыми людьми, интересами и переживаниями. Я была рада за Елену Семеновну, рада встрече, но в дальнейшем наши пути по-хорошему разошлись, и больше мы не встречались.
Глава 24. ОСВОБОЖДЕНИЕ
Последнюю ночь перед выходом на волю я не могла спать. Не испытывала вроде бы никакого волнения — все было много раз пережито и передумано и потеряло остроту. Тем не менее заснуть не могла. Ходила по дорожкам лагеря, освещенным луной, думала о том, что осталось позади. О будущем думать не могла. Оно все еще казалось нереальным, несбыточным.
Следом за мною ходила белая коза. И когда я останавливалась на крыльце своего барака и смотрела на луну, на голые ветки деревьев, коза подходила, тихонько терлась короткими рожками и осторожно мекала. Я чесала ей голову между рожками, и мы долго стояли рядом. Потом я снова шла по дорожке, а коза опять стучала копытцами следом...
Утром пришли девчата, принесли толстую пачку писем и попросили бросить в Москве.
— Как же я пронесу, ведь на вахте обыскивают? Но если пронесу, то, конечно же, брошу.
— Давай сюда. Я выйду за ворота и там тебе отдам, — сказала Аня-возница, которая ездила за хлебом и продуктами за зону.
Когда я получала справку об освобождении, в конторе все меня спрашивали, куда же я поеду.
— В Одессу, — ответила я.
— Туда нельзя. В другой город рядом — можно.
Не придавая этому значения, я назвала Измаил. Мне выдали деньги на билет до Измаила. Я не поняла, что мне выдали неправильную справку, без указания снятия судимости. Если бы выдали ту, что положено, я имела бы право жить в любом городе, даже в Москве. Мне подсунули отпечатанный на бланке текст, который надо было подписать, заполнив строчку с фамилией и инициалами. Там было сказано: «Я, такая-то, выходя из почтового ящика № 385, удостоверяю перед администрацией почтового ящика, что никаких претензий к почтовому ящику не имею. Обязуюсь сведения, полученные в п/я № 385, не разглашать, в чем и расписываюсь».
Улыбнувшись нелепости этого документа, я расписалась. Какие еще сведения? То, что в мастерской шьют телогрейки для солдат? Вот уж военная тайна, дальше некуда!
Вещей взяла немного — рюкзак да чемодан. Ватное одеяло оставила Елене Семеновне, как та ни отказывалась.
Из дневника:
«3.10.55 г. Наконец-то я за воротами, на воле! После всех волнений и переживаний еду домой. О, как много всякого пережила и перевидала за последние дни! Наконец-то старая десятилетняя жизнь отрезана навсегда, и я по темному, пахнущему сухим листом лесу ушла от нее. У меня навсегда останутся в памяти затерянные в лесу домики станции Умор, маленький поезд и первые впечатления моей поездки. С удовольствием сходила одна в столовую ночью, с удовольствием отстала от компании, когда ходила за паспортом. Маленькой, последней ниточкой живой связи с Еленой Семеновной осталось знакомство с мадам Отт. Болит душа по моей милой, хорошей Е. С., не хватает мне этой умной и чистой женщины».
Елена Семеновна попросила меня отвезти письмо к француженке, с которой она вместе несколько лет сидела в лагере, мадам Отт, жене бывшего сотрудника французского посольства в Москве, инженера по образованию. Его посадили и расстреляли. Жену посадили тоже, но ей уже за шестьдесят, и ее перевели в инвалидный дом в Потьме для актированных по возрасту и болезням заключенных.
