Литтон Стрэчи - Королева Виктория
Между тем Виктория завела нового друга: внезапно ее увлек Наполеон III. Поначалу он ей сильно не нравился. Она считала его авантюристом, коварно захватившим трон бедного старого Луи Филиппа; и к тому же он как две капли воды походил на лорда Пальмерстона. Хотя он и был ее союзником, она очень долго избегала с ним встреч; но в конце концов император и императрица посетили Англию. Лишь только он появился в Виндзоре, сердце Виктории начало смягчаться. Она обнаружила, что ей приятны его спокойные манеры, его низкий мягкий голос и успокаивающая простота речи. Положение императора в Европе сильно зависело от доброго к нему отношения Англии, поэтому он вознамерился очаровать королеву. И ему это удалось. Было что-то в глубине ее души, мгновенно и бурно реагирующее на натуры, романтически противоположные ее собственной. Ее обожание лорда Мельбурна тесно переплеталось с полуосознанным восприятием волнующего несходства между нею и этим утонченным, нежным, аристократичным стариком. Ее же несходство с Наполеоном было совсем иного свойства; но оно было не менее велико. Укрывшись за непробиваемой стеной респектабельности, условностей и своего незыблемого счастья, она со странным наслаждением взирала на этот незнакомый, мрачно мерцающий объект, мечущийся перед ней подобно метеору, — амбициозное порождение Воли и Судьбы. И к своему удивлению, там, где она ожидала увидеть антагонизм, обнаружились одни лишь симпатии. Он был, по ее словам, «таким тихим, таким простым и даже наивным, так любил, когда рассказывают о неизвестных ему вещах, и при этом всегда мягок, полон такта, достоинства и скромности, полон чуткого внимания, никогда не скажет и не сделает ничего, что могло бы меня огорчить…». Она заметила, что в седле он держится «великолепно, и при его высокой посадке очень хорошо смотрится верхом». Танцевал он «с великим достоинством и вдохновением». Но самое главное, он слушал Альберта; слушал с самым почтительным вниманием; показывая, как он рад «узнать о неизвестных ему вещах»; и впоследствии слышали, как он сказал, что не встречал человека равного принцу. Правда, один раз — но лишь один — он, казалось, слегка занервничал. В ходе дипломатической беседы «я вскользь упомянул о проблеме Гольштейна, — писал принц в меморандуме, — которая, похоже, смутила императора как „tres compliquee“»[30].
Виктория весьма привязалась и к императрице, без тени зависти восхищалась ее видом и грацией. Цветущая красота Евгении, идеально сидящие на ее высокой и стройной фигуре великолепные парижские кринолины вполне могли бы разжечь недобрые чувства в груди хозяйки, которая при ее низком росте, полноте, невзрачности и в цветастом мещанском платье смотрелась рядом с гостьей не очень импозантно. Но Виктория совершенно не обращала на это внимания. Ее ничуть не смущало, что ее лицо краснело от жары и что ее фиолетовая шляпка была прошлогоднего фасона. Она была королевой Англии, разве этого недостаточно? Вполне достаточно; она была истинно царственной и прекрасно это знала. И не раз, когда они вместе появлялись в обществе, Виктория, которой природа и искусство, казалось, дали так мало, полностью затмевала свою обожаемую и прекрасную спутницу чистой силой врожденного величия.
Момент расставания не обошелся без слез, и когда гости покинули Виндзор, Виктория ощутила себя «в глубокой меланхолии». Но вскоре они с Альбертом нанесли ответный визит во Францию, где все было великолепно. Она ездила инкогнито по парижским улицам в «обычном капоре», смотрела пьесу в театре Сен-Клод, и однажды на большом балу в Версальском дворце, который император давал в ее честь, немного поговорила с интересного вида прусским джентльменом по имени Бисмарк. Обстановка комнат настолько соответствовала ее вкусам, что, по ее словам, она чувствовала себя почти как дома — и если бы здесь еще был ее песик, она действительно могла бы считать, что никуда не выезжала. Казалось, никто не обратил на эти слова особого внимания, но через три дня, когда она вошла в апартаменты, песик с лаем бросился ей навстречу. Сам император, невзирая на трудности и затраты, лично организовал очаровательный сюрприз. Таковым было его внимание. Она вернулась в Англию более очарованной, чем когда-либо. «Воистину непредсказуемы пути Господни!» — воскликнула она.
Война близилась к концу. Более всего королева с принцем опасались преждевременного перемирия. Когда лорд Абердин пожелал открыть переговоры, Альберт атаковал его «гневным» письмом, а Виктория выехала верхом осматривать войска. Но, наконец, Севастополь пал. Новость достигла Балморала поздно ночью, и «через несколько минут Альберт и все джентльмены выскочили кто в чем был из замка. За ними последовали слуги, и постепенно собрались все крестьяне, охотники и рабочие. Разожгли костер, начали играть на трубах и стреляли в воздух. Примерно через три четверти часа Альберт вернулся и рассказал, что сцена была бурной и до крайней степени волнующей. Люди пили виски, произнося тосты во славу английского оружия, и были в великом экстазе». На следующее утро «великий экстаз», по всей вероятности, сменился иными чувствами; но, во всяком случае, война закончилась — хотя ее конец, похоже, так же трудно объяснить, как и начало. Пути Господни по-прежнему оставались неисповедимыми.
IVНеожиданным последствием войны оказалась полная перемена отношений между царственной четой и Пальмерстоном. Борьба с Россией сплотила принца с министром, и так уж вышло, что когда у Виктории возникла необходимость обратиться к своему старому врагу с предложением сформировать правительство, она сделала это без особого отвращения. Пост премьер-министра тоже подействовал на Пальмерстона отрезвляюще; он стал менее нетерпелив и категоричен; внимательно стал относиться к предложениям Короны и, к тому же, был искренне потрясен способностями и познаниями принца. Трения, несомненно, иногда случались, ведь королева с принцем основное внимание по-прежнему уделяли внешней политике, а по окончании войны их взгляды снова пришли в антагонизм со взглядами премьер-министра. Особенно это относилось к Италии. Альберт, хотя теоретически и поддерживал конституционное правительство, не доверял Кавуру, страшился Гарибальди и опасался, что Англию втянут в войну с Австрией. Пальмерстон, напротив, приветствовал итальянскую независимость, но он не состоял больше в министерстве иностранных дел, и поток королевского недовольства изливался теперь на лорда Джона Рассела. За несколько лет ситуация удивительно изменилась. На этот раз подчиненная и неблагодарная роль досталась лорду Джону, и теперь в борьбе с Короной премьер-министр не противодействовал, а поддерживал министра иностранных дел. Тем не менее, борьба была горячей, и политика, в результате которой поддержка Англии стала одним из решающих факторов в окончательном объединении Италии, проводилась на фоне яростного сопротивления Двора.
