Елена Погребижская - Исповедь четырех
Дринч-команда подводила под это все базу, мол, приехали из Таллина, рок-группа мы, под названием… ммм… «Пропеллер». Дайте, мол, денег на билет. Юноши были длинноволосые, обаятельные, и если им прохожие и не верили, то денег давали все равно.
Умка: Девочки очень любили ходить аскать с ними. Типа — романтика. А когда ты каждый день это видишь, и когда ты видишь, чем заканчивается это веселое пьянство, когда человек ползает в полном говнище… Это очень тяжело.
Через паузу продолжает.
Умка: Поступки неизбежно ведут к каким-то следствиям. И я это понимаю как человек, который не умеет быть один и не бывает никогда один. Мне обязательно нужен партнер, мне обязательно нужен мужчина рядом. Тогда я осуществлена. В то же время все самое лучшее, что я делаю — это я совершаю в состоянии одиночества. Вот такое противоречие. И было совершенно ясно, что если я на таком беспределе существую, что я могу поехать одна стопом в Азию, да все что угодно совершить, то когда-нибудь я вляпаюсь в какого-нибудь непригодного для совместной жизни партнера. Что, собственно, и случилось. Как машина в катастрофу.
Я: А расставались вы как?
Умка: Мы расстались так, что его в очередной раз положили в дурдом, а я пошла гулять и гуляючи встретила вот того самого человека, за которого потом вышла на семь лет замуж.
Я: Тот год с Чапаем — это был романтический флер?
Умка: Это был не флер. Это был романтический… как бутылку рома выжрать на голодный желудок. Вот что это было. Это как бутылкой по башке. Год бутылкой по голове.
Я: А как ты сама существовала с этим человеком? Что ты делала?
Умка: Да ничего не делала. Год ходила по потолку. Периодически пыталась его в порядок привести.
Я: Била витрины?
Умка: Нет. Ну, это был пример такой. Однажды его прямо свинтили (забрали, то есть) в тусовочном кафе напротив кинотеатра «Ударник». Многие, кстати, помнят эту драку. Там была такая драка ковбойская с переворачиванием столов.
Я: А сколько вам было лет?
Умка: 26 — и мне, и ему.
Я: А тогда были попрошайки и бродяги? И была ли между ними и «дринч-командой» разница и как ее понять?
Умка: Да ее каждый поймет. У Чапая был папа дипломат и квартира на Кутузовском проспекте. С холодильником, полным оливок и сосисок. Чапай говорил: когда я родился, за мое здоровье пили дипломаты всех стран.
Аня подытоживает историю заявлением, что всегда терпеть не могла, когда люди клянчат пятерку на бутылку. Что это свинство. А что, спрашиваю еще раз, все не понимая, тебя привлекало в этом Чапае? А он, отвечает Аня, был обаяшка. Типаж, как в кино, плохого ковбоя.
Я: Блондин?
Умка: Нет. Брюнет. С черными глазами. Блондинов-то обычно и не хватает на всех. А потом брюнеты в деле-то обычно и лучше.
Я (непонимающе): В каком деле?
Аня делает выразительное лицо и выразительный жест.
Я (осенило): Ааа, сомнительно.
Умка: Я тебе отвечаю.
Я: Я поверю.
И чтобы съехать с этой, ммм, темы, перевожу разговор на филологию.
Глава седьмая
Краткое посещение Литинститута
Эпиграф:
«…Чудовищная по тем временам тема диссертации — „Проблема смешного в творчестве обэриутов“… Один из доблестных преподавателей, узнав тему, одобрительно заметил: „Ага. Обэриуты — интересная народность. А что, у них уже есть литература?“»
Из автобиографии А. Герасимовой.Мы петляем переулками. И вход в Литературный институт находится не там, где ждешь вход, с бульвара и красивого садика, а с неприметных задов. А раньше был спереди, как у людей, замечает Умка. Мне кажется, что это должна быть колыбель, святилище, хранилище и т. п. Аня уверенно ведет нас вдоль облупленных стен переулка прямо к проходной. С каждым шагом у нее все больше эмоций. Проход оказывается теперь закрыт турникетом.
Возле турникета.
Умка: А что, просто человеку нельзя теперь зайти в Литинститут?
(проходная) Ни хрена себе!!!
* * *Идем двором. Перед нами предстают развалины забора. Директор Оля что-то неразборчиво бормочет о том, чтобы мы не снимали и не описывали факт развалин забора, потому что когда она договаривалась о съемке в институте, ей клялись, что скоро будет новый хороший, а этот не акцентируйте, пожалуйста.
Я: Это какие-то развалины…
Умка: Нет, это не развалины, это настоящий Литинститут.
* * *Заходим в корпус, где учились переводчики. Аня с воодушевлением бегает по нему.
Умка: Ой, а запах тот же самый. Здравствуйте (кивает какому-то проходящему человеку). Ой, здесь ничего не изменилось, ништяк-ништяк… (взбегает по лестнице)
Умка: Стульчики те же самые (дерматиновые, скованные за ноги в один длинный ряд), лесенка… сидишь ждешь на этом стульчике, когда пара кончится, потому что опоздал, и рассматриваешь писателей…
На стене напротив висят ч/б фотографии советских писателей. У всех у них осмысленные и набрякшие лица. Аня говорит, что многих знает лично, но что они неинтересные, как правило, люди.
…Из дверей кабинета внезапно выходит бывший министр культуры Сидоров. На нем дорогой костюм.
Сидоров: Анечка…
Умка: Про меня снимают кино. Это как сон.
Сидоров: Как утренний туман? (галантно смеется)
Умка: А вы до сих пор самый главный?
Сидоров: Нет, я тут писателями занимаюсь.
Сидоров видит камеру и не уходит в кабинет, хотя его оттуда зовут.
Сидоров: А обэриуты как поживают?
Умка: Не знаю (смущенно), теперь я песенки пою. Я теперь рок-звезда, можно сказать.
Мы уходим, Сидоров уходит. Появляется студентка, которая просит Аню выступить перед литинститутовцами. Аня соглашается. Мы спускаемся в подвал, где библиотека. Библиотекарша говорит на камеру, что вот эта девочка (кивает на Умку) тут много занималась. «Герасимова, кажется….», — протягивает библиотекарь, не прекращая кому-то пояснять, что, мол, формуляр надо заполнить. «Точно, Герасимова», — радуется Умка.
Мы уводим Аню из института, хотя ей явно не хочется.
Из автобиографии А. Герасимовой:
