Евгений Водолазкин - Дом и остров, или Инструмент языка (сборник)
Вспоминая, как строго Дмитрий Сергеевич следил за нашей речью, я не могу представить себе человека, имеющего большее право наставлять в области русского языка. Лихачеву оно было дано не одним лишь его научным и общественным статусом. Это было особое право того, кто за любовь к буквам отсидел срок на Соловках: внимание «органов» привлек его доклад «О некоторых преимуществах старой русской орфографии». Того, кто, в сущности, олицетворял собой понятие нормы — и в речи, и в жизни. Нормы в ее глубинном, я бы сказал, основополагающем смысле. Говорил и писал Лихачев очень просто, так просто, как это может позволить себе человек, мысль которого уже не нуждается в орнаменте.
Размышления о современном состоянии русского языка я не случайно начал с упоминания о Лихачеве. Говоря об изменениях, произошедших в нашей речи за последние два десятилетия, для со(противо)поставления мне хотелось предложить нечто из области бесспорного — чтобы не потерять масштаба. Что же до списка нерекомендованных слов, то он в нашем отделе больше не висит. Не потому, что кто-то из нас стал относиться к языку менее внимательно. Просто этих слов возникло такое множество, что никакого шкафа для них теперь не хватит. Вспоминая этот список с благодарностью, настоящие строки я рассматриваю как своего рода заметки на его полях.
В области русской речи произошло землетрясение. Если учесть наплыв новой лексики, можно говорить и о потопе — как кому нравится. Важно следующее: то, что в общественно-политической сфере фиксировалось как изменение строя, распад СССР, перемены в структуре общества, миграция населения, новая фаза научно-технической революции и т. д., — имело и свое языковое измерение. Потрясения в области языка оказались не меньшими, чем на полях сражений или, скажем, в залах залоговых аукционов, потому что во всех без исключения сферах бытия люди пользовались языком. В девяностые годы пресловутое бытие, словно начитавшись Маркса, наотрез отказалось определяться сознанием. Оно вышло из-под контроля, встало на дыбы и рухнуло на наше бедное сознание с его главным инструментом — языком. Теперь, когда пыль, что называется, осела, вполне уместно оценить возникшие в языке изменения и подумать, как нам с ними быть. Но — обо всем по порядку.
Топонимы и этнонимы
Если мне не изменяет память, одно из ярких впечатлений перестроечных лет было связано с топонимикой. В один прекрасный день слово «Таллин» стало на одну «н» длиннее. Тогда изменения топонимов были еще в диковинку, и от неожиданности мы не сразу поняли, как к этому следует относиться. Людям религиозным или просто образованным это напоминало библейский рассказ о завете Бога с Авраамом, включавшем в себя повеление в имени «Аврам» удвоить «а», а в имени «Сара» — «р» (Бытие, 17: 5, 15). Между тем в случае с Таллином мотивация оказалась вполне земной. Это был первый шаг к независимости Эстонии, сделанный, замечу, в сфере русского языка, т. е. на территории совершенно неэстонской.
Едва ли не одновременно с этим — опять же вопреки нормам русского языка — в отношении слова «Украина» (этимологически связанного с «окраиной») начинает использоваться пара предлогов «в» — «из» вместо привычных «на» — «с». При этом претензии предъявляются не только к русскому. Английское Kiev, в соответствии с современным украинским произношением (и вопреки исконному названию города), начинают исправлять на Kyiv. Ответа — пусть и асимметричного — от Москвы не следует. Даже в украинское слово «Росiя» наша беспечная, в отличие от эстонской, общественность не догадывается ввести дополнительную букву «с». Дальнейшие события развиваются стремительно. Возникают Молдова, Беларусь, Менск (он, правда, впоследствии куда-то исчез), Алматы и непроизносимый Кыргызстан.
На западном фронте без перемен. Жители британских островов упускают явную возможность образовать в русском языке слово «Ингленд», немцы — «Дойчланд», французы — «Франс». В порядке ответного жеста мы оставляем за ними Siberia, Moskau, Russie и еще кое-что. Иногда можно услышать: это старые государственные образования, у них нет комплексов, а потому и проблем с топонимикой не возникает. Это, пожалуй, правда. Но не вся правда.
Нужно иметь в виду, что стремление переименовывать — а ведь даже небольшое вносимое изменение является переименованием — появилось задолго до рождения постсоветских государств. Деятельность переименователей так же стара, как желание всякого нового явления обрести новое имя (выражаясь в духе М.Фуко, всякая вещь ищет свое слово). Это желание удесятеряется тогда, когда само явление еще неразличимо, когда новое имя и составляет его, явления, единственную возможность быть отмеченным.
Есть, однако же, и другая сторона дела: переименованное явление в определенной степени теряет свое прошлое, оно возникает как бы из ниоткуда. Переименование как отречение от прошлого вызывается, как правило, неудовлетворенностью этим прошлым. Шаг аисторический, но, согласитесь, понятный. Переименование является чем-то вроде получения нового паспорта — без неприятных штампов, следов кофе на страницах — жизнь с чистого листа. В ходе своего функционирования отдельные слова наматывают на себя столько отрицательных коннотаций, что от них хочется избавиться. Семиотика (наука о знаках) таких фокусов знает сколько угодно. Приведу пример. У кого-то возникает желание в Петербурге построить небоскреб и назвать его «Газпром-сити». Высота «Газпром-сити» (396 м) вызывает негодование у общественности. Вывод, казалось бы, один — от проекта нужно отказываться. Но строители башни идут другим путем: они отказываются от названия. «Газпром-сити» переименовывается в «Охта-центр». И хотя «Охта-центр» не стал ни метром ниже, он оказывается вне критики, потому что критиковали вроде как «Газпром-сити». Так, по крайней мере, это виделось авторам данной идеи.
Петербургу за прошедшее столетие имя меняли трижды, и, кажется, это не прибавило ему счастья. Строго говоря, до конца его так и не переименовали, потому что для очень многих даже в советское время он оставался Питером. Точно так же за рубежом далеко не всегда произносили СССР, предпочитая этой аббревиатуре слово «Россия». Связь вещи и слова иногда крепче, чем это думают те, кто увлекается переименованиями.
Помню, как в начале девяностых я просил ныне покойного Александра Михайловича Панченко (он возглавлял тогда Топонимическую комиссию Петербурга), чтобы он переименовал ужасный ряд улиц петербургских новостроек — улицы Ударников, Наставников, Энтузиастов и т. д. Тогда мне казалось, что это один из тех редких случаев, когда переименование оправданно. Разумеется, и у Панченко не было иллюзий в том смысле, что, мол, так эти улицы назвал народ. «Я даже знаю человека, который эти названия придумывал, — сказал он мне тогда. — Сотрудница горисполкома, кандидат лженаук Лидия Ивановна З.». А переименовать отказался. Всякий должен носить данное ему имя, в этом есть свой особый смысл. Панченко не переименовал ни одной улицы: он лишь возвращал старые названия.
