Семен Луцкий - Сочинения
Но вот приходит время, ученик обращается в подмастерье подмастерье в мастера. Великая масонская мудрость заражает его, и новый брат уже чувствует в Масонстве нечто иное, что цель масонства не в одном счастьи-благополучии, но и в счастьи-благородстве, вечное, подлинное. Течет масонская река, но рационалистическая струйка брата глохнет, и он, сам того не замечая, поддается некой особой душевной настроенности. Безумие мудрост<и> начинает сменяться. Еще немного времени, и вот уже легкий зуд прорастания крылышек ощутит он за плечами. Даст Бог, и они скоро вырастут у него в настоящие крепкие крылья для Масонства. Будут у них падения, но после каждого светлее и выше будет новое устремление ввысь взлетов.
<Из подготовительных материалов к докладу>[241]
В раннем детстве мать спросила меня: «Чем ты хочешь быть в жизни?» Я посмотрел на ее добрые глаза и ответил: «Хочу быть кучером?» «Почему?» «Чтобы бесплатно катать детей». Я очень любил ездить на дрожках, и мне казалось, что это — самое большое благо, которое можно сделать людям.
Когда мне было 8 лет, я опасно заболел. Врачи приговорили меня к смерти, но я был спасен самоотверженной материнской любовью и талантом одного доктора. Выздоровление мое было настоящим чудом, о котором был даже сделан доклад в медицинском обществе. Я страстно благодарил Бога, даровавшего мне жизнь второй раз, и решил стать одновременно монахом и доктором, монахом ради Бога, доктором ради людей, чтобы бесплатно лечить их.
Потом я подрос, увлекся наукой и решил, что самое прекрасное в мире это стать ученым, изучать законы вселенной, открывать тайны и помогать людям овладеть слепыми силами <природы>.
Затем пришла революция <190>5 года, разгром ее, еврейские погромы, казни и ссылки, я столкнулся с социальной несправедливостью и с классовой жестокостью и решил стать революционером. Мечтой моей жизни стало отдать мою жизнь, Каляев и Сазонов были для меня предельной высотой человеческого духа. Да, отдать жизнь за других, как отдали они, как отдали пророки Иисус и Сократ. “Не убий” казалось мне главным мор<альным> зак<оном> человека, но я готов был преступить этот закон, взять чужую жизнь и отдать мою собственную для блага миллионов других жизней. Я думал, что Бог поймет меня и простит нарушение этой заповеди, а если не простит, то я готов был вечно гореть в адовом пламени, пожертвовать даже моей жизнью загробной. В Бога я верил тогда страстно и слепо. Были у меня периоды, когда вера моя колебалась или совсем исчезала, напр<имер> при мысли о несовершенстве мирового порядка или под влиянием той псевдо-науки, которую я наивно считал настоящей наукой, могущей все объяснить. В такие периоды я очень страдал. Я тосковал по Богу, Бог был для меня душевной необходимостью, без Него все в мире было нелепостью и слепым случаем. Думаю, что даже в такие периоды неверия я все же где-то в тайниках души сохранял веру в Него, хотя и глушил ее и иногда стыдился. Но Бог все-таки победил, и с 20 лет, разочаровавшись в возможностях рационального постижения мира, вера моя в Бога, непостижимого, но живущего во мне, утвердилась в<о> мне окончательно…
Бог — Творец, и человек создан «по образу и подобию Его», чтобы творить. В творчестве — закон, цель и красота жизни. Все равно в каком — в творчестве научном или художественном, в творчестве любви, в творчестве явно полезном или даже внешне бесцельном, как стихи. Поэзия была для меня музыкой мира, источником наслаждения и мучений, вечным и неизменным спутником моим, и стихи я писал всю жизнь. Я не знаю, писал ли я для других, я радовался, когда стихи мои нравились, — значит я этим принес людям радость, и недаром я назвал Служением книгу моих стихов. Чувства честолюбия или желания славы я был всегда лишен, и, говорю это вполне честно, я счастлив был бы, если бы мог написать гениальные стихи, такие, которые переворачивали бы душу человеческую, и мог бы укрыться под псевдонимом. Не все ли равно, кто их написал, главное, это что они написаны и волнуют людей. Увы, ничего из этого не вышло, поэтом я остался на всю жизнь, но гениальн<ых> стихов я не написал, как не стал ни кучером, ни монахом, ни доктором, ни революц<ионером>, ни ученым. Я стал просто человеком «добр<ого> нрав<а>», интересующимся всякими вопросами жизни, но чувствующим, что я еще ничего не сделал. А сделать что-то казалось мне необходимым, и вера моя в Бога сочеталась с настоящим творческим инстинктом, врожденн<ым> и необходимым. Все это очень обыкновенно, и если я говорю Вам об этом, то не для того, чтобы показать, каким я с детства был хорош<им> мальчиком, а только для того, чтобы очертить путь, которым идут многие люди и в конце которого, как единая, великая, недоступная, но влекущая цель, светит изумительное солнце Мас<онского> Идеала.
Нет, не в конце, а с самого начала, ибо я смею утверж<дать>, что Мас<онами> люди рождаются, как рождаются крас<ивыми> или уродл<ивыми>, талантл<ивыми> или бездарн<ыми>, добр<ыми> или злыми, и что мас<он> — это, в конце конц<ов>, талант души, беспредельная тяга к высшему и тайному, ненасытная творч<еская> бессонница и тоска.
Если, братья, все мы сейчас мас<оны>, то только оттого, что все были ими всегда, даже не подозревая этого. Но в какой-то момент каждый из нас вступал в мас<онскую> <организацию>, получал мас<онское> посвящ<ение>, переходил какую-то грань и начинал сознат<ельно> чувств<овать> себя мас<оном>. Одни вступали в Л<ожу> уже вполне готовыми, другие менее готовыми, с мас<онским> огнем, прикрытым пеплом проф<анной> жизни, — и от этого пепла должны были постепенно освобожд<аться> личными усилиями и с помощью брат<ьев>, но у всех нас эта искра была с самого начала, и наличие этой искры есть тот критерий, кот<орый> мы ищем в профане, стучащемся к нам. Создать искру мы не можем, она от Бога, но раздуть ее в том, у кого она есть, в яркое пламя — это в наших силах и в этом наша мас<онская> главная работа. Выражение «сделать из плохого челов<ека> мас<она>» вполне неправ<ильно>: одно из двух — или он был действительно плохим и тогда наст<оящим> мас<оном> не мог стать, или он действ<ительно> стал масоном и тогда он не мог быть вполне плохим до этого, он был только «дремлющим», и мы его разбудили.
<О С.А. Иванове>[242]
Я не знаю, как мне «это» начать. У меня нет никакого «литературной опыта, но есть, я знаю, опыт духовный — бесценное и хрупкое богатство, которым мне непременно надо поделиться с людьми. Я не могу быть единственным хранителем этого легчайшего золота, переполняющего мою душу, я просто не вправе сохранять его для себя одного. Мне нечем гордиться, не по моей воле это случилось. Но когда человек проводит всю свою жизнь в прекрасном саду, не начинают ли пахнуть цветами его волосы, кожа и платье? Он ли это, Божьей милостью, благоухает или это то, в чем он жил и что его окружало?
