Михал Гедройц - По краю бездны. Хроника семейного путешествия по военной России
Мы жили в подвешенном состоянии: чтобы свести концы с концами, надо было найти работу, и быстро. Тем временем примус зажил собственной жизнью, монотонно снабжая нас горячей свеклой с кусочками печени — это были самые дешевые продукты у уличных торговцев. К этому добавлялись финики и местная халва, которые мы запивали местным чаем с южных склонов Кавказа. Хлеба было мало, а такая роскошь, как сахар, масло и молоко, была нам не по карману. Мать сделала широкий жест, отказавшись от щедрого пайка нашего лагеря… Окупится ли риск, на который она пошла?
Да, риск окупился. Сестры скоро стали телефонистками в одной из польских организаций, благодаря своему умению говорить: «Can I help you?» («Могу я чем-нибудь помочь?») — с безупречным английским акцентом, хотя больше ничего они сказать не могли. Но не надолго. Анушка оказалась лингвистом, а Тереска — с более широким базовым образованием — получила квалификацию секретаря. А тем временем владелец кинотеатра нанял мать преподавать французский двум своим дочерям, Шахин и Махин. Это не была настоящая работа с полной занятостью, но зато иногда мать приглашали к столу. Меня тоже приглашали, так как за обедом следовала игра в волейбол с подопечными матери. Меня это ничуть не смущало: девочки были очаровательны, хотя все время хихикали.
В этот период у матери было достаточно свободного времени, и она проводила какую-то часть дня с нашей соседкой Авророй, которая все время отчаянно искала ее общества. Когда Аврора не разговаривала с матерью, она пела печальные песни о парижских бульварах. Вскоре после того, как мы уехали с Лалезара, мы узнали, что она покончила жизнь самоубийством.
* * *Облаченный в свой эдвардианский твид, я стоял перед польской гимназией. Это была маленькая школа, в ней было не больше 30 учеников в двух младших классах. Город привлекал семьи, которые хотели начать жизнь сначала и идти дальше, среди них были выдающиеся учителя. По крайней мере треть учеников были польскими евреями, которые привезли с собой стремление учиться и идти вперед. Нормальный учебный год был восстановлен, хотя учебников и других вспомогательных материалов было мало: все, что у нас было, — это бумага и карандаши.
Установка на результат была сильна. Я уже открыл для себя радость учения и успеха и принял участие в соревновании. Скоро у меня появились новые друзья, троих из них я помню особенно хорошо. Игнац Абрамович был крепкий польский еврей на два года старше меня, из таких, с кем я бы и в окопе сидеть не возражал. Его родители были добрые гостеприимные люди, и я помню роскошные чаепития в их квартире. Красивый Женек Клар тоже был еврей. Он был даже старше Игнаца и служил нам чем-то вроде примера для подражания, потому что имел светский вид и костюм-тройку. Моя мать часто мечтательно называла его мать «блистательная пани Клар». Она была платиновой блондинкой, гораздо богаче, чем любой из нас, и habituée[35] высшего света. Наши дорожки пересеклись позже, в Польской военной школе, потому что семья Женека была абсолютно полонизированной, и он добровольцем пошел в армию. В отличие от Игнаца, который поехал в Палестину бороться за дело Израиля.
Мой третий друг Рысь Страшак мог похвастаться уличными талантами, которые меня особенно впечатляли. Спортивный от природы, с низким голосом, он хорошо ориентировался в иранской жизни, так как отец его приехал на Ближний Восток задолго до войны. Рысь неплохо говорил на фарси, и подростковые уличные банды, представлявшие опасность для нас, детей-иностранцев, его не трогали. Он научил меня полезным фразам, например словам: «Ман тора дуст дарам» («Я тебя люблю»), иранскому национальному гимну «Шохан шохе мо зенде бод» («Да здравствует царь царей!») и веселой песенке, которая начиналась такими словами: «Остот-ли баннох / Бегу йо аллох» («Бригадир Баннох, уходи, пожалуйста!»). Потом Рысь тоже поступил в Польскую военную школу.
Первой красавицей школы была Марыля Кршиваньская, старшая дочь знаменитого врача, которому предстояло стать командиром передового полевого госпиталя № 6 в битве под Монте-Кассино. Многие солдаты Второго Польского корпуса обязаны своей жизнью ему и его подчиненным. Марыля была жизнерадостной блондинкой. Очередь из юнцов, предлагавших проводить ее или поднести ей книги, была огромной. Я пристроился к ней в самом хвосте.
Дружба с Романом (Ромеком) Пузыной, моим сверстником и дальним родственником, была для меня особой. К сожалению, Пузыны скоро уехали в Исфахан, но мы с Ромеком снова встретились в военной школе в конце 1944-го или в начале 1945 года. Наша дружба сохранилась и по сей день.
* * *В Тегеране 1942 года молодых поляков в военной форме было мало: армия была передислоцирована в Ирак. Но отважный капитан Анджей Чайковский из Первого уланского полка, друг нашей семьи, сумел добиться увольнительной и посетил нас. Их с Тереской часто видели вместе. После войны Чайковский вернулся в Польшу, стал членом антисоветского подполья, был арестован и расстрелян.
Другой воздыхатель Терески был совсем из иного теста. Его звали Эфтехарий, и он был известный иранский скрипач. Его игра трогала Тереску, но недостаточно. Не трогал ее и романтический Джафар (прямо из «Песни пустыни»[36]), являвшийся верхом и приносящий дары в виде шоколада. Шоколад принимался с благодарностью, но Тереска был разборчива и держалась на расстоянии. Анушка тем временем наслаждалась разнообразием. Я пытался вести учет ее ухажерам, но оставил это занятие: цифры были огромны.
Конечно, все это происходило под бдительным оком матери. Чтобы несколько охладить этот пыл, она рекомендовала моей сестре-вертихвостке завести дружбу по переписке с незнакомым офицером, тоже уланом, по имени Стах Ликиндорф. Анушку скоро утомили отношения на бумаге. Добрая Тереска сменила ее и продолжила переписку. Подозреваю, что сначала она пыталась сделать вид, что она Анушка. Так или иначе, их отношения бурно развивались, и весной 1945 года Стах стал мужем Терески.
Тем временем местная политика тоже вызывала бурные эмоции. В конце осени в Тегеране произошел переворот, за которым мы наблюдали с некоторой тревогой (из-за свиста пуль) и огромным интересом. Как только танки мятежников выехали в пригороды, торговцы коврами расстелили на улице свой товар. По-видимому, утрамбованные гусеницами танка, ковры приобретали искомый законченный вид, а затем эти нерушимые произведения искусства шли на продажу в модном конце Лалезара. Танки, впрочем, были из самых легких.
Мы попали в списки гостей на рождественский сочельник (Wigilia) в польской делегатуре — министерстве социального благосостояния. Это была кулинарная феерия, столы ломились от яств довоенного размаха и красоты. Мать сочла, что в данной ситуации это было уж слишком, но я не мог устоять. Я ел и ел, и на обратном пути пешком, посреди ночи, я неожиданно испытал странное ощущение: как будто стенки моего желудка сейчас лопнут. Это был урок на всю жизнь…
