Павел Катаев - Доктор велел мадеру пить...
Им удалось "отколоться" от группы.
Вдвоем, взявшись за руки, родители бродили по Парижу, отец показывал маме ее город.
Они побывали на улице Риволи, в беднейшем северо-восточном конце, которая значилась в маминой метрике, как место ее рождения в Париже.
Бульвары Монпарнас и Распай, Елисейские поля...
Это уже места, хорошо знакомые отцу по посещению Парижа в начале тридцатых годов, молодым и известным советским писателем, автором знаменитых "Растратчиков", переведенных на французский язык и выпущенных издательством Галлимар, а так же широко идущей в Европе и приносящей большие авторские комедии "Квадратура круга".
Все это было давным-давно, в другой жизни.
Отец говорил, что ноги у них от усталости гудели, и они решили, наконец, "как люди" сесть за столик в бистро, выпить по чашечке кофе, выкурить хорошую американскую сигарету.
Последнее относилось к маме. Тогда еще, в отличие от отца, она не бросила курить и дымила, как паровоз.
Но тут она уже давно не курила, и ей не терпелось поскорее усесться в кафе и открыть пачку американских сигарет Винстон, которые им удалось купить в какой-то дешевой лавочке буквально за гроши.
К нормальному табачному киоску с их грошами они и приблизиться не могли. А так они сэкономили даже на две чашки кофе.
И вот наконец они уселись за столик, гарсон поставил перед ними по чашечке вожделенного кофе, мама аккуратно вскрыла пачку сигарет и - о ужас - сигареты оказались не настоящими, а сделанными из шоколада.
То есть это была пачка конфет, загримированная под дорогие американские сигареты.
Когда папа во всех подробностях, с интригующими паузами и с восторженным ожиданием на лице нашей реакции на финал излагал сию печальную и трогательную историю, по маминому лицу пробегали все оттенки переживаний.
Но все же родители были счастливы, что замысел с посещением Парижа увенчался успехом, и в их жизни наступил какой-то новый этап.
Следует добавить, что в то время, как родители выкраивали сантимы для пачки сигарет и двух чашечек кофе, на счету отца в Обществе драматических авторов в Париже лежали довольно крупные по тем временам авторские отчисления за исполнение его произведений заграницей.
Некогда, будучи заграницей и оформляя соответствующие денежные документы для получения гонорара, отец вступил в общество драматических авторов, не придав этому факту значения. Но всяческие связи были оборваны, забыты, и тогда отцу и в голову не приходило, что у него за границей есть валюта.
Времена снова изменились, и в следующую поездку во Францию отца нашел представитель упомянутого общества и выдал некую сумму во франках, которая значительно превышала стоимость двух чашечек кофе и шоколадных сигарет.
Такое положение длилось недолго.
И виной этому был тогдашний президент Франции генерал Шарль де Голль.
О его остроумии, кстати сказать, отец после одного из посещений Парижа привез такое свидетельство.
Однажды де Голль пригласил к себе в ложу в Гранд Опера, где, кстати сказать, потолок (называемым плафоном) был расписан великим художником Марком Шагалом, советского посла. Сидят они, беседуют, и советский посол, чтобы подчеркнуть близость культур двух великих держав, говорит:
- Обратите внимание, господин Президент, что плафон Град Опера расписан художником из России.
- Я хожу в оперу не для того, чтобы глядеть в потолок, - холодно ответил генерал.
Так вот, отношения де Голля и нашей страны были так хороши, что в Советском Союзе как-то перевели и издали его книгу. Советский посол воспользовался этим фактом, чтобы вручить Президенту авторский экземпляр его книги на русском языке.
Де Голль с интересом и благодарностью принял книгу, повертел ее в руках и, передавая своему помощнику, распорядился, чтобы гонорар за нее был по обыкновению переведен на счет благотворительного фонда в пользу больных детей.
- Никакого гонорара нет, - возразил помощник. - Советский Союз не платит иностранным авторам.
- А Франция платит советским авторам? - поинтересовался генерал.
- Разумеется, господин генерал.
- В таком случае Франция также прекращает платить гонорары советским авторам, - заявил Президент, и счета советских авторов во французских банках, в том числе, и отца, были заморожены.
Книжка об отце заканчивается.
Был ли он доволен собой, своей судьбой, своим творчеством?
На три этих вопроса, самых, пожалуй, главных в жизни человека, и отец-то вряд ли смог бы ответить.
А уж я тем более не смогу.
- Я - средний русский писатель.
Фразу, звучащую, как формула, я слышал из его уст в течение многих лет, и теперь понимаю, что он защищался этой фразой от несправедливых наскоков критики, которую ни в грош не ставил, и от неумеренных восторгов почитателей.
В этом он был глубоко уверен, и никто не смог бы заставить его изменить столь высокую оценку, данную самому себе.
Отец утверждал, что никогда не перечитывает своих произведений, и это было правдой.
Он время от времени раскрывал свои книги, но не мог осилить и нескольких страниц, потому что жил уже в атмосфере нового замысла, совсем, совсем другого.
Он утверждал, что для каждого следующего произведения создает новый строительный материал, а не пользуется кирпичами, приготовленными для предыдущих вещей.
Но когда он читал только что написанные страницы, чувствовалось, что они ему нравятся.
И все же мне кажется, что порой он испытывал чувство мучительной неудовлетворенности, ставшей, возможно, навязчивой идеей, заставившей его в последние годы, или даже месяцы жизни приступить к переработке своей пьесы "Растратчики", которая в свое время, более полувека назад была написана по предложению Художественного театра, поставлена на его сцене и затем после восемнадцати представлений исчезнувшая из репертуара.
Отец не распространялся об этой своей работе...
Часто я заставал его согнувшимся над столом, но он или не замечал присутствия постороннего или же бросал мельком взгляд и снова углублялся в рукопись, хотя частенько в подобных случаях с удовольствием отвлекался, заявляя:
- Русские писатели любят, когда их отвлекают от работы!
Он закончил этот тяжелый труд, но кто знает - дал ли ему результат удовлетворения, успокоил ли его.
Отец утверждал, что каждое свое произведение переписывает по три раза.
Думаю, такая практика началась со времени так называемого "нового Катаева", то есть с "Маленькой железной двери в стене" и "Святого колодца" и далее до последней его работы - "Сухой лиман".
