Юрий Оклянский - Оставшиеся в тени
В тетради Александры Леонтьевны, содержащей «Заметки и материалы» с 1894 по 1897 год, есть запись — «Лелины стихи». Под ней рукой Александры Леонтьевны переписана «ода», посвященная 12-летним А. Толстым своему учителю Аркадию Ивановичу Словохотову[6] и датированная 3 ноября 1895 года. Это шутливое стихотворное послание Аркадию Ивановичу, видимо, надолго, если не навсегда, уехавшему с хутора, в то время как сосновский пруд замерз и на нем отличное катание, по поводу чего «одописец» и высказывает всяческую скорбь:
Увы, наш лед уже не гладит
Твоя могучая метла.
И полосы на нем не режет
Стальной конек…
Кончается эта довольно длинная «ода» весьма любопытно:
Нижайше кланяюсь.
Твой ученик.
Ужасно толстенький
И озорник.
«Член собрания сосновских конькобежцев А. Бостром. Написано по вдохновению. Бывшему председателю сосновских конькобежцев Аркадию Словохотову. 1895 г. 3 ноября. Пятница».
Эти корявые, озорные строчки, посвященные 12-летним мальчиком своему плохому репетитору, но зато простецкому и задушевному приятелю семинаристу Аркадию Словохотову, и есть первое дошедшее до нас произведение Алексея Николаевича Толстого.
К вопросу о «тухлой солонине»
В середине 1908 года Толстой переживал свои первые литературные «триумфы». В близком по времени письме, оглядываясь назад, он признавался отчиму: «Словом, учитывая теперь прошлое, вижу, что ни одно слово ваше не прошло, не заложив во мне следа, не было толчка, который я бы не признал полезным. Всем, что я достиг, я обязан твоему и маминому воспитанию».
Но в какой идейно-нравственной обстановке рос будущий писатель? С чем вышел он в жизнь? Я бы не стал ставить эти (кажется, неожиданные — после многого уже сказанного) вопросы, если бы по ним не существовало достаточной разноголосицы в книгах и статьях об А. Толстом. Вот две прямо противоположные точки зрения.
«Критическое отношение к самодержавию, прочные демократические традиции, атеистические взгляды создавали в доме хозяев Сосновки совершенно определенное настроение — то, что окружающие называли «свободомыслием» и из-за чего Бостром в уезде считался «красным», — пишет Ю. А. Крестинский (А. Н. Толстой. Жизнь и творчество, с. 9–10). «…Не имеет под собой никакой почвы попытка некоторых биографов А. Н. Толстого представить его семью как дворян-отщепенцев с прочными демократическими традициями, где критическое отношение к самодержавию и властям предержащим было наследственным», — совершенно категорически заявляет В. Щербина (А. Н. Толстой. Творческий путь, с. 9).
Детские и юношеские годы слишком многое определили в последующем творчестве Толстого, чтобы такие расхождения не казались сугубо академическими, уводящими в дебри биографических частностей. Волей-неволей отправные истолкования, конечно, сказываются подчас и на оценках дальнейшего пути писателя.
Ю. Крестинский, вводя в обиход немало новых убедительных фактов, характеризующих Бостромов как людей демократически настроенных, оппозиционных к самодержавию, даже увлекавшихся марксизмом, умалчивает, однако, о главном «козыре» своих оппонентов и не берется поспорить в открытую. В. Щербина приводит один, но зато как будто внушительный аргумент. Он ссылается на свидетельство самого Толстого, который в «Краткой автобиографии» писал, что весь демократизм, атеизм и материализм его отчима не мешали тому «держать рабочих в полуразвалившейся людской с гнилым полом… и кормить «людей» тухлой солониной». К этому доводу В. Щербины можно добавить еще и факты столкновений с крестьянами, о которых говорилось выше.
В свое время вызвала энергичные возражения концепция книги И. Векслера, усматривавшего в раннем Толстом чуть ли не преемника революционных демократов, мировоззрение которого «складывалось под воздействием революционного крестьянского движения девятисотых годов» (И. И. Векслер. Алексей Николаевич Толстой. М.: Советский писатель, 1948, с. 18). По Векслеру, в доме хозяев Сосновки царил, разумеется, соответствующий «повышенный интерес к мужику» (там же, с. 15). Неимоверность этих преувеличений вызвала другую крайность, отразившуюся в утверждениях В. Щербины.
Достаточно просмотреть хотя бы одни только обнаруженные теперь дневники Александры Леонтьевны, чтобы споры отпали сами собой. При всех пережитых Александрой Леонтьевной «переворотах в идеях» — от народничества до усвоения некоторых положений марксизма — было одно, с чем она никогда не мирилась. Это был, по ее собственному выражению, «дух времени, подлый, рабский, низкий. Это взмахнутая плеть и весь народ, пресмыкающийся, лижущий бьющую руку» (Письмо к Нине К. Л., 11 марта 1889 года. Цит. по дневнику А. Л. Толстой). Иными словами — самодержавно-крепостнические черты в жизни современной России.
Правда, политическая программа Александры Леонтьевны была достаточно эклектичной. В понимании путей преобразования действительности она только к концу жизни, в преддверии 1905 года, стала приходить от иллюзий мелкобуржуазного реформизма к признанию революционного насилия при определенных условиях. Наиболее часты в ее дневниках такие записи по поводу различных социологических учений, которые она штудировала: «…едва разберусь немного — во всем вижу две стороны — и правую, и неправую. Одна идея властвует мною: идея любви (общей)» (15 декабря 1895 года). Такой отвлеченный гуманизм, конечно, тоже оказывал свое влияние на формирующееся мировосприятие будущего писателя А. Толстого.
Оба они — и Александра Леонтьевна, и А. А. Бостром ощущали и подчас болезненно переживали противоречивость своего социального положения, не видя в то же время иных путей и средств к существованию. «Сельское хозяйство не идиллия, как думали прежде, — замечал в семейной переписке А. А. Бостром. — Это борьба каждого против всех. Практика стольких лет показала, что хозяйство убыточно. Надежда на поправку явилась у меня только от того, что я видел в последние годы, что я прежде хозяйничал все еще немного по-помещичьи. Не больно-то мне по вкусу совсем превращаться в буржуя, да где исход? Не поработай я на удельном участке, — Леле нечем проходить реальное училище. Жестокие обстоятельства, и вот я — буржуй…» (А. Л. Толстой, 4 мая 1898 года, ИМЛИ, инв. № 6330/72). «Это наше роковое положение, — вынуждена была соглашаться и Александра Леонтьевна, — помещиков, землевладельцев, которые идеей от своего класса отстали. Но поди рассказывай всем и объясняй, кто же говорит, когда мы изо всех сил хлопочем, чтобы доходы получать. Это роковое противоречие, а из таких противоречий жизнь состоит. Вот этот классовый вопрос и мучит меня теперь» (А. Л. Толстая — А. А. Бострому, 16 сентября 1897 года).
