Жорес Медведев - Из воспоминаний
На этот раз П. Л. Капица также не мог остаться в стороне от возникшей проблемы. Он привлек к написанию формального протеста в ЦК КПСС композитора Дмитрия Шостаковича и писателей Корнея Чуковского и Константина Паустовского. Авторы этого протеста требовали разрешения для Солженицына переехать в Москву. С заявлением от такой группы авторитетных людей в ЦК не могли не считаться.
Квартиру в Москве Солженицын не получил, но в Рязанский обком КПСС была отправлена из Москвы столь четкая директива, что писателю предложили на выбор четыре квартиры, две из них в центре города в новых домах. Солженицын выбрал достаточно просторную квартиру в доме в проезде Яблочкова. Во дворе дома имелся гараж, в который можно было поставить машину.
По материалам КГБ о конфискации «антисоветских материалов» было возбуждено дело не против Солженицына, а против Вениамина Теуша. Но и это дело вскоре закрыли, «учитывая преклонный возраст и тяжелое состояние здоровья Теуша». [13]
Для проверки собственного положения Солженицын написал в «Литературную газету» полемическую статью по вопросам языка художественной литературы. Эта статья была напечатана. [14] В декабре 1965 года Солженицын передал в «Новый мир» патриотический рассказ «Захар Калита». Этот рассказ Твардовский сразу отправил в печать, и он появился в журнале уже в январе.
В свою очередь, Солженицын не предавал гласности протесты по поводу конфискации архива. Поэтому в западной прессе сообщений об этом также не было.
В феврале 1966 года в Москве начался позорный и плохо подготовленный суд над писателями А. Синявским и Ю. Даниэлем. Суд вызвал множество протестов, особенно среди писателей. Именно протесты по поводу несправедливого суда над писателями за их художественные произведения считаются истоком правозащитного движения в СССР. Впоследствии сообщалось, что среди подписавших письма в защиту Синявского и Даниэля было более шестидесяти членов Союза писателей. [15]
Солженицын в этих протестах не участвовал. Он в это время жил в деревне недалеко от Рязани… «В укрывище по транзисторному приемнику следил я и за процессом Синявского—Даниэля… Для себя я прикинул, что от этого шума придется жандармам избирать со мною какой-то другой путь. Они колебались… не влезал второй такой же суд вслед за первым». [16] Солженицын успокоился и решил не конфликтовать хотя бы в течение года. «Определив весной 1966-го, что мне дана долгая отсрочка, я еще понял, что нужна открытая, всем доступная вещь, которая пока объявит, что я жив, работаю, которая займет в сознании общества тот объем, куда не прорвались конфискованные вещи. Очень подходил для этой роли „Раковый корпус“, начатый тремя годами раньше. Взялся я его теперь продолжать». [17]
Весной 1966 года Солженицын и Решетовская снова приехали на дачку возле деревни Рождество и расположились здесь на все лето. Я приезжал в «Борзовку» только один раз. Солженицын работал по двенадцать-четырнадцать часов в день, об этом говорила Решетовская, приезжавшая несколько раз в Обнинск. Она тоже освоила вождение машины и получила водительские права. В Обнинск Решетовсая приезжала в основном в магазины за продуктами, – научные города снабжались по «высшей» категории. В июне Солженицын закончил первую часть «Ракового корпуса» и отдал рукопись не только в «Новый мир», но и в секцию прозы Московского отделения Союза писателей для обсуждения.
В 1967 году я встречался с Солженицыным дважды, и оба раза на квартире Тимофеева-Ресовского. При приездах Солженицына Николай Владимирович обычно звонил мне: «Жорес, приходите», – не объясняя, для чего. Солженицын приезжал не по каким-то делам, а просто поговорить, очень много расспрашивал о жизни в разных странах Запада. В первый приезд в начале мая Солженицын привез нам и проект своего ставшего вскоре знаменитым «Письма Четвертому съезду писателей» о цензуре. На съезде писателей, открывшемся в Москве 18 мая, письмо Солженицына о цензуре стало одним из главных событий. Из разговоров с Солженицыным у Тимофеева-Ресовского мне стало очевидно, что Александр Исаевич принял решение о публикации своих двух романов за границей. Такой результат конфронтации я считал неизбежным, так как у меня был и собственный опыт в этом направлении. Публикацию научных статей за границей я начал с 1959 года, а в 1967 году отправил в США друзьям погибшего в 1940 году академика Николая Вавилова микрофильм моей книги о Лысенко. Она была опубликована в США через два года.
В 1967 году Солженицын уже сам разрешил циркуляцию «Ракового корпуса» и «Круга» в Самиздате. Эти романы читали сотни, а может быть, и тысячи людей.
В 1968 году Солженицын приехал в «Борзовку» совсем рано, в конце марта. В своей литературной биографии он пишет, что зимой сильно переутомился; «гнал последние доработки „Архипелага“ и к марту заболел. У него началась гипертония. „Я очень надеялся, что вернутся силы в моем любимом Рождестве-на-Истье – от касания с землей, от солнышка, от зелени… А через месяц, когда совсем потеплеет, озеленеет – тут будем печатать окончательный “Архипелаг” – сделать рывок за май, пока дачников нет, не так заметно“. [18] В Обнинск Солженицын приехал 19 июня. Рассказывал Тимофееву-Ресовскому и мне, что его романы объявлены к публикации в пяти странах. В США выход «Круга» был намечен на сентябрь.
Оккупация советской армией Чехословакии 21–22 августа была поворотным событием для всех нас. Солженицын, по его же воспоминаниям, составил короткий протест. «Подошвы горели – бежать, ехать. И уж машину заводил… Я так думал: разные знаменитости вроде академика Капицы, вроде Шостаковича… – еще Леонтович, а тот с Сахаровым близок… еще Ростроповича, да и к Твардовскому же наконец… вот выбор вашей жизни – подписываете или нет? Зарычал мотор – а я не поехал. Если подписывать такое, то одному..? [19] – Но не решился и сам…» «Я смолчал. С этого мига – добавочный груз на моих плечах». [20]
Однако не совсем смолчал и Солженицын – поехал в Обнинск. Хотел высказать свой протест в обществе Тимофеева-Ресовского, Медведева и еще двух-трех друзей. Солженицын приехал сначала ко мне и звал меня к Николаю Владимировичу, чтобы разговор был общим. Я очень отговаривал Александра Исаевича от посещения моего шефа, так как знал его крайнюю осторожностъ в этом деле. Но Солженицын не слушал.
Открыв дверь и увидев нас вдвоем, Тимофеев-Ресовский сразу, конечно, понял, зачем мы пришли. Других разговоров в те дни не было. После ставших традицией теплых объятий сокамерников, Тимофеев-Рессовекий сам начал разговор, не дав Солженицыну и рта раскрыть… «А ведь здорово наши немцев опередили, – сказал он довольно громко, – чехи им продавались под видом демократии… Знаю я этих чехов, для них немцы и австрийцы ближе русских… не православные они славяне, культура у них германская, не наша… Россия для них страна дикая…» Солженицын как бы окаменел сразу, глаза потемнели. Сел на стул и слова не смог вымолвить.
