Иван Беляев - Записки русского изгнанника
— Ссссмотрите, Иван Тимофеевич, — говорил он, слегка заикаясь, — вы берете ттттакую чудную невесту… Берегите же ее как зеницу ока, не дайте ей плакать из-за вас. Бог не простит вам этого!
Аля часто говорила мне потом: «Я нередко плакала ради тебя, но никогда не плакала по твоей вине».
Квартирная хозяйка, простая женщина, в ней души не чаяла. Она ревниво оберегала ее от всего, что могло повредить ей, но мне она доверяла вполне. Хлопоты о свадьбе шли медленно. Надо было раздобыть всевозможные свидетельства. а главное, получить разрешение суда чести, который отвечал за пристойность брака. С другой стороны, усилились давления заинтересованных лиц. Однажды Аля просила меня зайти немного позже, так как ее уговорили прийти на званый обед.
— Ах, как я счастлива, — повторяла она, когда я вошел. — Ты знаешь, генеральша Воронянская зазвала меня на обед. Сервировка была роскошная. Подле меня сидел граф Татищев. Он стал расспрашивать меня о тебе: «Так это тот неизвестный, которого мы ждали целый год, не зная, кто он? А если теперь, при виде стольких затруднений он не решится бросить своей бригады ради вас? — А вы? — Я — другое дело! Я сейчас же уйду к принцу Ольденбургскому. — Но и он ради меня пойдет на все!»
И Татищев, и Воронянская все время подливали мне шампанского, и у меня начала кружиться голова.
— А если он предложит вам сойтись гражданским браком?
— Никогда! Он слишком меня любит, чтоб оскорбить меня такой низостью!»
Татищев вынул роскошное бриллиантовое колье: — Слушайте, вы под угаром, — сказал он, — подарите мне два месяца отсрочки, и ожерелье — ваше! А потом, когда угар пройдет…
— Ни за какие бриллианты я не отдам своего жениха!.. Но я опаздываю, он, наверное, уже меня ожидает…
Щеки ее горели, глаза сверкали:
— Дуська мой, ненаглядный мой, ни на кого я не променяю тебя!
Мало-помалу все стало налаживаться. Документы удалось раздобыть подходящие, свидетельство об окончании учебного заведения — тоже. Казалось, все подходило уже к концу…
— Торопись, мой Заинька, торопись скорее! К лагерю ты уже должен взять меня с собою. Если я останусь одна, ты видишь, они давят на меня со всех сторон. И потом… И потом… ты видишь, какая я нетерпеливая… Я уже сама не своя!
Дни шли за днями. Наш дивизион в конце апреля выступил в лагерь. Разрешение уже вышло в приказе, но оставались выклички… и, наконец, 20-го мая настал желанный день…
По обычаю, я не видел своей невесты с самого утра. Посаженным отцом был В.И.Добронравов, шаферами — мой брат Тима и старый мой товарищ по дивизиону. Собралась вся бригада. Впервые все мы были в парадной форме защитного цвета. Тима поехал за невестой — раньше это делалось в карете, теперь, как редкость, они подкатили в роскошном автомобиле. Я был в сильном возбуждении, маскируя волнение, оживленно разговаривал с гостями. Но вот запели «Гряди, голубица» и показалась моя Аля, как прелестное видение, вся в складках серебристой фаты.
Когда мы рядом подошли к аналою, я заметил, что ее прелестное личико было бело, как перчатка, и свеча танцевала в ее пальчиках. Она смертельно боялась, что кто-либо из ее многочисленных поклонников всадит мне в спину кинжал. Лишь когда раздалось «Исайя, ликуй», на ее щечках вспыхнул яркий румянец и она засияла лучезарной улыбкой. Всю церемонию проводил мой милый Боб Сергиевский, который то и дело удерживал нас от какого-нибудь неправильного шага и священнодействовал со шлейфом.
По окончании церемонии мы поехали к родным. Захаровы не были в церкви, они благословляли нас на дому. И, наконец, переодевшись, отправились к себе в Дудергоф.
В дивизионе у меня всегда были полны руки работы. Сейчас, кроме постоянных функций, все время, когда нужна была ответственная стрельба или участие в Высочайшем смотре или маневрах, я командовал то одной, то другой батареей, а то и всем дивизионом. Теперь, сверх всего, на меня возложили работы по постройкам и заведование офицерской столовой. Офицеры других эшелонов платили шальные деньги, и их отвратительно кормили случайные повара. Я взял кухарку, которая со слезами просилась к нам, так как никто не брал ее с дочкой, больной падучей болезнью, она держала превосходный стол с квасом двух сортов, давала по субботам чудные булочки и по воскресеньям — роскошные кулебяки. И все это за тридцать рублей в месяц (прочие платили по 45, 60 и 80).
Поэтому добрейший командир дивизиона, полковник Горбачевич, сам предложил мне весь верхний этаж его дачи, включенной в состав лагеря, с отдельным входом и прелестным садом на главную дорогу.
Когда, отдохнув немного в роскошном купе, мы очутились у входа, окруженные толпой наших солдат, и стали подниматься по лестнице, раздалось оглушительное «Ура» и сверху на нас посыпался овес — это поджидали нас офицеры, чтоб еще раз выпить шампанского.
Только в 12 часов ночи, бесконечно счастливые, хотя и утомленные хлопотами и треволнениями, мы, наконец, очутились в нашей крошечной, но чрезвычайно уютной спальне… Вдруг стук в дверь и голос вестового:
— Ваше высокоблагородие. Телеграмма!
— Что такое?
«Желаю самого безоблачного счастья — Огоновский — Подать в 12 часов ночи 20 мая».
Милые, невозвратимые дни, часы, минуты… «Я вижу, — говорил мне мой добрый старый дядя Николай Михайлович[76], — что вам самим Провидением предназначен особый путь. Не волнуйтесь ни о чем: «Les marriages font dans les alerte»[77]. — Твое счастье за дверями» — твердила мне тетя Адя.
Бабушка, прожившая 55 лет с мужем и вскормившая 12 детей, повторяла: «Как может Толстой хулить брак, когда это самое лучшее в нашей жизни!»
Милые светочи, освещавшие первые шаги мои на тернистом жизненном пути! Как глубоко безошибочны оказались ваши святые слова…
Какое неизъяснимое блаженство чувствовать, что ты не один, что есть кто-то, для кого ты дороже всего в мире, кто, просыпаясь, встречает твой взор полными любви глазами и повторяет: «Как я счастлива… А мне приснилось, что это всего лишь волшебный сон!» И, засыпая в моих объятиях, шепчет: «Нет между нами никаких преград! Сам Господь соединил нас воедино — такое счастье возможно лишь только в раю.»
Утром, любуясь чудной панорамой Дудергофского озера, мы переходили от одного воспоминания к другому и сделали целый ряд открытий.
— Вы жили на Вороньей горе? Наверное, ты ходила за водой к Дудергофским ключам? Так я тебя видел тогда еще девочкой-подростком.
— Конечно! Я заплетала тогда две косы и была очень худенькая.
— Так это ты и была! Когда я увидел твое прелестное личико с большими темными глазами и густыми бровями, я сразу подумал: «Если б я только мог знать, что ты будешь моей, я не искал бы другой!»
