Константин Феоктистов - Зато мы делали ракеты. Воспоминания и размышления космонавта-исследователя
Мой следующий, пятый поход оказался последним. На этот раз с мальчишкой лет четырнадцати. Теперь я был вроде как инструктор. Ночью полковые разведчики местной воинской части через пойму проводили нас к реке. Затем мы вдвоем переплыли на городской берег. Сориентировались в темноте, вышли на окраину. Дождались рассвета и двинулись дальше. Сначала шли дворами. К середине дня устали по заборам лазать, ростом он не вышел, приходилось подсаживать. И поэтому решили идти все же по улице, один за другим, на расстоянии метров сто. Я шел впереди. Выхожу на перекресток и вижу, что по поперечной улице с двух сторон подходят патрули, каждый из двух человек. Пока они меня останавливали, мой напарник успел юркнуть в ближайшую подворотню. Я бежать не мог: патрули-то были рядом — пристрелят как миленького. Подошли. Один из них, высокий, с эсэсовскими молниями в петлицах, схватил меня за руку, что-то крича, и повел через арку во двор. Насчет эсэсовских молний это потом сообразил, а тогда почему то пришла в голову мысль о гестаповцах. Почему о гестаповцах? От полной безграмотности, надо полагать. Этот высокий подвел меня к глубокой яме, поставил к ней спиной, достал пистолет (отчетливо запомнилось: почему-то не вальтер, не парабеллум, а наш ТТ — опробовал?), снял с предохранителя и, продолжая орать, махал им перед моим носом. Я различил «рус шпион», «партизан», «откуда пришел», и понял: пахнет жареным, дело, наверное, совсем плохо, пожалуй, на этот раз не вывернуться. С эсэсовцами я еще не сталкивался. С патрулями было проще: они почти приучили меня к мысли, что убивать мальчишку немцы просто так ни за что, ни про что не станут. Но и в этот момент страха не было. Даже мелькнула мысль выбить из его руки пистолет и дать деру, но тут же понял: бредовая мысль, слишком здоровенный немец.
Внезапно в глазах немца что-то изменилось. Я не успел испугаться, увидел только мушку на стволе пистолета, когда немец вытянул руку и выстрелил мне в лицо. Я почувствовал, будто удар в челюсть и полетел в яму. Упал удачно. Падая, перевернулся на живот и не разбился: грунт был твердый, и на дне ямы валялись осколки кирпичей. На какой-то момент я, наверное, потерял сознание, но тут же очнулся и сообразил: не шевелиться, ни звука! Так и есть, слышу разговор, значит их уже двое, немец столкнул ногой в яму кирпич, но в меня не попал. Переговариваясь, оба ушли со двора. Я лежал и чувствовал сильную боль в подбородке и слабость во всем теле. Потом встал на дне ямы — глубоко, метра полтора — два, как выкарабкаться? Вдруг слышу — немцы возвращаются! Я тут же рухнул лицом вниз, мгновенно приняв прежнюю позу. Они подошли к яме, обменялись несколькими фразами и не торопясь ушли. Я полежал еще немного, поднялся и все-таки выбрался наружу.
Время около полудня. Перебрался в соседний двор. Осмотрелся, прислушался. Тишина. Чувствовал себя плохо, видно, крови много потерял. Нашел какой-то большой деревянный ящик (похоже, мусорный), забрался в него и решил дотемна в нем отсидеться. Ночью вылез и пошел вниз в сторону реки, но вскоре почувствовал, что не добраться мне до нее этой ночью, сил не хватит. В каком-то саду забрался в кусты и уснул.
Утром услышал голоса, показалось — может быть, немцы? Так целый день и просидел в кустах. Было жарко, хотелось пить, но вылезти из кустов не рискнул. Старался даже не шевелиться. Не дай бог — сучок под ногой хрустнет. Откуда только терпенье взялось? Под вечер все стихло, ушли. Кто они, что делали, почему там оказались, голову не ломал, да и не способен был в тот момент думать: принимал все как факт. Стемнело. Через какое-то время осторожно вылез из кустов. Опять заборы, калитки, и так в темноте добрался до реки. Снова переждал патрули и тихо, без всплесков, переплыл на левый берег. Перешел пойму и в первой же деревне (между Придачей и Отрожками) знаками попросил пить. Вид у меня, окровавленного, был, надо полагать, достаточно жалкий. Говорить я практически не мог, лишь что-то сипел. Хозяйка поглядела на меня с жалостью и притащила полную кружку воды. Но вода в горло не проходила. Мне не удалось сделать ни одного глотка.
Пуля, как потом выяснилось, прошла через подбородок и шею, навылет. Опухоль в шее мешала и говорить, и пить. Однако через некоторое время говорить я все же начал. Дотащился до своей разведгруппы, доложил, что и как было, что видел. Они мне рассказали, что напарник мой вернулся накануне. Отвезли меня в медсанбат, там сделали противостолбнячный укол и сказали, что, наверное, перебит пищевод. Отвезли на машине в полевой госпиталь, а оттуда решили было еще дальше переправить, кажется, в стационарный госпиталь в Борисоглебск. Ждали самолета. К этому времени я начал приходить в чувство и возомнил себя важной персоной. Мне попробовали еще раз дать воды, и она вдруг прошла! Впервые за трое суток в желудок что-то попало. По-видимому, опухоль спала. Стало ясно, что пищевод не поврежден и никуда везти меня не нужно.
Очень трогательно обо мне в госпитале заботились, но недели через две я оттуда сбежал и явился в свою часть. Меня снова отправили долечиваться, но не в госпиталь, а в медсанбат, располагавшийся неподалеку в лесу. Через пару недель я оттуда ушел. Однако на этот раз группу свою на месте не застал, она перебазировалась. Было обидно, что меня об этом не предупредили. Пришлось возвратиться в медсанбат. Через несколько дней вдруг появилась моя мать. Надо же, нашла! Она была женщиной крутой. Бросила корову, вещи, сумела проникнуть в прифронтовую полосу, узнала о моей судьбе, нашла госпиталь, где меня уже не было, и наконец нашла меня. Повезла она меня в тыл, в Коканд. К этому времени понял, что храбрость часто бывает просто от непонимания опасности. Видит человек вокруг смерть, но к себе это не относит, воспринимая себя как заговоренного от нее. А потом начинает понимать, что ни от чего он не заговорен — ему до сих пор просто везло. И наверное, я не столько понял, сколько почувствовал, что война — не мальчишеская игра, а дело серьезное и действительно очень опасное. Шел сентябрь, начался учебный год. Успел только заехать в свою разведгруппу, попрощаться.
В то лето, наблюдая за окружающими и за некоторыми командирами тоже, убедился, что люди, внешне соответствующие моим представлениям о смелом и мужественном человеке, нередко к опасности на самом деле близко никогда и не подходили, находили причины, оправдывающие сохранение некоторой дистанции. И наоборот, люди, внешне совсем не мужественного типа, в ситуации острой, требующей немедленных поступков, решений, смело шли навстречу опасности, решительно и осмысленно действовали. Решимость, даже порой безрассудная, вроде бы и прекрасна, но в любом варианте должна быть эффективной. А такое чаще бывает, когда человек понимает, откуда ему грозит опасность. Мужественность и решительность свою одни способны проявлять только в более или менее привычных условиях, другие же могут сохранять их во всех случаях жизни или даже наоборот: проявлять эти способности именно в условиях крайнего стресса.
