Зинаида Гиппиус - Ласковая кобра. Своя и Божья
Совсем запуталась.
Одно знаю: Савинков – пустота, нестрашная только для того, кто ее видит, осязает. Его нет и, главное, не было никогда. (Если нет, то и не было.)
Неужели? Неужели это совершилось? Дима, Бог рассудил, как я не думала. Как я счастлива эти дни. Я тебя видела, тебя выздоровевшего или выздоравливающего. После этих недель невероятного кошмара с Савинковым (за тебя все) – какая нечаянная радость! Эта книжка смысл потеряла. Так, для памяти, для себя. Чтоб «говорила же я…» А это и не нужно вовсе.
Вместо Савинкова – обнаружилось пустое, гадкое место, и я считаю чудом, совершившимся для тебя, что эта пустота обнаружилась, что ты мог увидеть.
Благодарение Богу за тебя, я знала, что ты не погибнешь «там», но какое счастье, что это дано здесь!
И если даже рана твоя болит и ты скрываешь боль напряжением воли, – ничего, ничего! Все будет, т. е. все уже есть, ибо ты – ты!
Савинков погиб?
Да, я думаю, погиб. На меня это не произвело впечатления. Убил ли он себя или что вообще случилось – не все ли равно?
Ведь он уже годы как умер. Да и был ли когда-нибудь?
Дима, да ты все-таки не простишь мне (или не забудешь), что я была права.
«Все умерли, остальные сошли с ума…»
Париж
Насколько там и тогда (в Петербурге 25 лет тому назад) все время что-то «случалось» и потому хотелось писать, – настолько сейчас – оцепенелость, не говоря уже о наших стенах, но точно во сне тоже, и не хочется писать. С большой буквы – Скука. Мы-то, положим, во-первых, стары, во-вторых, – русские: никому и не нужны. А последнее обстоятельство даже особенно важное, т. к. сейчас русские эмигранты и друг другу ни капельки не нужны.
Обветшалые наши «политики», кажется, тремуссируются между собой. Но это столь неинтересно и жалко, что если б мне предложили знать, что там делается, – впору отказаться.
Гитлер заполонил умы, и о большевиках, к их упоению и торжеству, почти не говорят. Больше: опять как будто надеются переманить их на сторону союзников, как-нибудь задарить, что ли… Югославия, одна никогда большевиков не признававшая, отправила теперь туда делегацию… торговую, будто бы пока. Один Fabry еще стоит на своем в «Matin». Напоминает и слова Фроссара: «Если Сталин переживет Гитлера – не будет прочного мира в Европе…» Ведь как просто! Как ясно!
Метод Гитлера, – «5-я колонна», подготовка внутреннего разложения страны, которую он хочет победить, – очень стар. Идет из Германии же, впервые применен в 1917 году. Насаждение разлагающего «правительства» (Куусинен, Квислинг) имело тогда оглушительный успех, если не помогло победе Германии, то лишь потому, что запоздало немного. Но вывело целую Россию из строя и – это ли не успех? – сделало ее через 20 лет годной в союзники Германии.
Если б югославский Стоядинович не опоздал на несколько дней и улетел в Германию – он, конечно, был бы отправлен на родину в должном окружении, как в свое время Ленин и С° в запломбированном вагоне – в Петербург. Техника теперь, кстати, усовершенствовалась. Очень.
Америка в малопонятной, но определенной панике. Однако еще не хочет выступать. Италия в безобразном положении. Муссолини, пока, «молчит, как проклятый», но пресса его буйствует à la Hitler, доходя до наглого утверждения, что Гитлер прав, нападая на Бельгию, Голландию, на весь север и т. д. Ватиканский журнал бойкотируется и сжигается бандами возбужденных гимназистов. Я думаю, Муссолини уже в руках Гитлера и, если держится пока, выжидая, – вряд ли додержится до конца, невзирая на письма Рузвельта. Впрочем, результаты гомерической бойни будут иметь на него влияние.
Боже мой, вот уж когда, повторяю, – «все умерли, остальные сошли с ума». И, действительно, что еще писать, о чем? зачем?
В тесности, в перекрестности,
Хочу – не хочу ли я, —
Черную топь неизвестности
Режет моя ладья.
В «прощальное» наше воскресенье, 2 июня, мы, как и всегда, были у М. Терезы[9] – нельзя было без слез смотреть на лица молящихся. «С войной – очень плохо», – записала я, без комментариев. Все уже было готово у нас к отъезду, на среду – усилиями Володи и Дм., – я этому отъезду не сочувствовала: и Биарриц не люблю, и alerte не боюсь; не потому, что верю путаным французским газетам с их «confiance»[10], а просто потому, что если даже погибать (все возможно, думалось) – то бежать как-то стыдно.
Не очень испугала и громадная бомбардировка, дневная, в понедельник. Мы даже не сошли в abri. Бедная Ася[11] (у нее опыт немцев в Киеве) была в это время у нас и очень нервничала. Надо сказать, что она одна была права, убежденная в самом худшем: «немцы все могут».
Бомбардировка продолжалась долго. Из окна кухни (где нет ставень) мы видели огонь и дым пожаров за Auteuil. Вечерние газеты, однако, успокаивали (фальшиво, как всегда, но мы им все верили и лишь потом мы узнали, что разрушений было довольно, что заводы «Пежо» и «Ситроен» сгорели, много убитых в частных домах).
Керенский весьма неутешителен.
Но газеты продолжали свое «Confiance!». И что Вейган имеет план наступления, а Париж будет защищаться улица за улицей, дом за домом… если, мол, немцы, против ожидания подойдут к Парижу.
Такова сила вдалбливания одного и того же, при скрывании другого, да еще неверие в небывалое и нежеланное, что мы, даже зная отрывочные факты (я отмечала, что «с войной – плохо», или «очень плохо») – мы как-то внутренно не верили, что так плохо; а уж о катастрофе в 10 дней, – да еще какой! – не помышлял никто. Но я забегаю вперед.
В среду, 5 июня, в жаркий, прелестный парижский день, мы выехали. На вокзале было тесно, шумно, чуть-чуть ненормально. Но мы доехали прекрасно, в спальном вагоне, даже без запоздания.
Противный Биарриц сер, холоден, переполнен до отказа. Много отелей занято ранеными.
Наша комната в «Метрополе» маленькая, чуть побольше купе, и дорогая.
Георг. Иванов, со своей давнишней жаждой победы Германии, сразу поссорился с Дм., который сказал, что он сам, Г. Ив., для него уже «полунемец».
Должно быть, какие-нибудь известия просочились, т. к. 9 июня у меня записано: «Война – ужас! Французы – одни, и едва сдерживают наступление на Париж. А 10 июня, когда выступил Муссолини, сказано: «Кончена Франция». 11 июня – «какой Апокалипсис! Правительство уезжает из Парижа».
И все-таки, несмотря на эти слова, ощущения (внутреннего) катастрофы не было.
