Иван Стаднюк - Исповедь сталиниста
Сам сошел последним и увидел на здании аэропорта надпись: "Sibiu".
Румыны стояли в сторонке, курили, посмеивались и благодарственно кивали мне. Они, видимо, догадались о моих тревогах в полете. Я быстро зашагал к зданию аэропорта.
* * *
С Михаилом Вершининым мы продолжили дружбу после войны. Не помню, где впервые встретились в Москве. Видимо, в Доме литераторов. Он уже был автором слов известной песни "Москва - Пекин", выпустил в свет несколько поэтических книжек. Я как раз к тому времени опубликовал отдельной книгой свою повесть "Человек не сдается", и Миша написал о ней довольно похвальную рецензию для журнала "Советский воин".
Позже наши встречи участились, особенно на приемах в посольствах Болгарии, Польши, Чехословакии, Китая... Миша с неохотой и смущением вспоминал о своих похождениях в столице Румынии. А я особенно и не расспрашивал, будучи наслышан, что имел он за публикацию в Бухаресте поэтической книги и самовольные встречи с королем Михаем серьезные неприятности. Более того, кажется, газета "Комсомольская правда" напечатала фельетон, в котором поэт Вершинин выглядел не лучшим образом.
Кстати, о моей встрече с королем Михаем я рассказал прикрепленному к нашей редакции старшему лейтенанту из армейской контрразведки и спросил у него совета, надо ли писать рапорт об этом. Ответ старшего лейтенанта ошеломил меня:
- Теперь можешь больше никому не докладывать... Нашим известно об этой встрече и о твоем дурацком полете из Бухареста в Сибиу в компании румынских офицеров...
И еще посоветовал симпатяга-контрразведчик: никогда не писать в анкетах о том, что был во вражеском тылу, в окружении...
30
Внезапная мысль иногда цельнее выношенной...
Я уже писал, что тяготился работой ответственного секретаря газеты, но в то же время радовался ее итогам - у меня некоторое время что-то получалось. "Мужество" изменило внешний вид, публикации в нем обрели признаки литературных усилий и остроту боевых материалов. Но не больше хвалиться не буду. Да и не всегда хватало терпеливости и такта в обращении с подчиненными. Иногда покрикивал на корректоров, наборщиков, метранпажей, замечая чью-либо нерадивость или промашку. Это вызывало недовольство самим собой и все больше усиливало неудовлетворенность работой, понуждало к размышлениям в том, что, если труд не имеет творческой основы, он превращается в каторгу.
Однажды эта мысль пронзила меня с такой ясностью, что я тут же принял решение - избавиться от секретарства любой ценой. Нужен был случай. И вскоре он подвернулся.
Редакция размещалась тогда в румынском селе, раскинувшемся в северных отрогах трансильванских Альп (Южные Карпаты). На фронте был сущий ад велись тяжелейшие бои на Трансильванской низменности, над которой с запада резко возвышалось нагорье Бих. Нашим войскам требовалось под жесточайшим огнем противника взобраться на нагорье, выбить врага из его укреплений, захватить город Турда и открыть дорогу на Клуж. Это, пожалуй, было самое кровопролитное сражение на территории Румынии после Ясско-Кишиневской операции.
И вот вернулся из района боев майор Иван Пантелеев - черный от усталости, потрясенный тем, что видел и пережил под обстрелами и бомбежками. Мне он показался даже испуганным и растерянным.
- Такой войны я еще не видел, - что-то в этом роде сказал в секретариате Пантелеев, положив на стол блокнот с записями. - Перед Турдой - настоящая долина смерти. Каждый метр пространства под непрерывным огнем...
Через сутки я объявил Пантелееву, что наступил его черед дежурить по номеру. Дежурный же считался, как и в каждой редакции, "свежей головой". В его обязанности входило заметить и исправить огрехи, допущенные отделами, секретариатом и даже редактором. У нас всем было известно, что Иван Яковлевич - самый въедливый читчик газетных полос. Он хорошо владел языком, чувствовал фразу, слово, имел хороший вкус, определяясь к стилю написанного. И я, готовя очередной выпуск газеты, умышленно не старался тщательно редактировать материалы, которые сдавал в набор и заверстывал в полосы.
А утром, когда газета уже печаталась, пожинал "плоды". Ушеренко, сдерживая ярость, показывал мне оттиски контрольных полос, густо испещренные редактурой Пантелеева. Вот тут мне и удалось убедить Якова Михайловича в том, что я устал от секретарства, потерял вкус к работе и остроту глаза при литературной правке...
Свершилось желаемое мной: я был назначен начальником отдела армейской жизни, а ответственным секретарем стал майор Пантелеев. В отделе прекрасные хлопцы: капитаны Владимир Авсянский (переведенный в "Мужество" из дивизионной газеты), Нафанаил Харин и старший лейтенант Неказаченко. Правда, начальствование мое началось неудачно. Поехав под Турду, где продолжались кровопролитные бои, я ночью верхом на лошади вместе с кем-то из офицеров штаба полка скакал на передовую. Темень была непроглядная. Время от времени ее раздирали всполохи разрывов немецких мин и снарядов, отчего темнота ночи сгущалась еще больше. В одном месте мы попали под густой минометный обстрел и пустили лошадей в галоп, ничего, не видя впереди. И вдруг моя лошадь на полном скаку столкнулась с мчавшейся навстречу пароконной повозкой, ударившись грудью в дышло. Я вылетел из седла, не успев сообразить, что произошло. Тяжело грохнулся о землю и потерял сознание. Пришел в себя в землянке ротного медицинского пункта. Оказалось, что, падая из седла, я ударился правым боком, под который попал мой наган. На боку, ближе к ягодице, у меня образовался кровоподтек величиной с ладонь. Этот синяк держался месяцев около трех...
И все-таки жизнь для меня пошла активнее. 27-я армия продолжала наступление. Позади Клуж, впереди венгерская граница. Наши части пересекли ее в ночь на 7 ноября, в канун Октябрьского праздника. Освобождены Дебрецен, Ньиредьхаза... В начале декабря взят Мишкольц - сильный опорный пункт обороны противника. В редакции появились две трофейные машины. Отделу армейской жизни достался старый, но могучий восьмицилиндровый легковой автомобиль "мерседес-бенц" - с деревянными спицами в колесах и подножками у дверец. Мы роскошествовали - попарно или поодиночке ездили на нем в полки (за рулем - всегда хмельной водитель красноармеец Яберов), забрасывали газету боевыми материалами.
Запомнились токайские виноградные плантации и вместительные винные погреба на них. Бочки в погребах - в три человеческих роста высотой. Набирали из них вино в оплетенные бутылки, в ведра, в каски. Не обходилось и без варварства. Иные вояки, экономя время, выпускали в бочку пулю и пробовали вино из бьющей наружу струи, - искали сладкое, вновь и вновь дырявя выстрелами винные вместилища... Случалось, что кое-кому из охотников до токайского не удавалось вернуться из погребов - тонули в вине.
