Лотта Ленья. В окружении гениев - Найс Ева
— Двадцать второй! А сколько всего этажей?
— Их тридцать три, мадам.
Лотта присвистывает.
— Впечатляет. И конечно, здесь очень много номеров.
— Около тысячи, — отвечает человек без особого энтузиазма.
— Большое спасибо.
Лотта дергает мужа за рукав.
— Давай поймаем уже этот лифт.
После поочередной проверки всех шести лифтов и наслаждения всеми видами Курт сказал:
— Вот именно так можно представить себе полет. — И они покинули здание, даже не заходя в свой номер.
— Бродвей? — спрашивает Курт на улице.
Она кивает.
— Обязательно.
По дороге Курт никак не может оторваться от витрин магазинов. В продуктовом он прыгает от радости:
— Ты видела эти огромные коробки с мороженым?
Они любуются театрами и их подсветкой и останавливаются перед кино. Курт приобнимает Лотту:
— «Dark Angel». Мне кажется, что это идеальная возможность окунуться в наш новый язык.
Держась за руки, они ждут после титров свой первый фильм на американской земле. Но вскоре им становится ясно, что они ошиблись.
— Серьезно? — Лотта фыркает. — Это немой фильм?
От смеха у них льются слезы, пока несколько человек в зале не начинают жаловаться на шум.
Лотта поворачивается к ним, прикладывая указательный палец к губам:
— Тсс.
Она быстро укрывается от гнева остальных, пряча лицо на груди у Курта, который с улыбкой гладит ее волосы.
— Если мы хотим стать настоящими американцами, то мне нужно американское сценическое имя, — шепчет Лотта, когда все уже спокойно смотрят фильм.
— У тебя есть псевдоним, лучше оставь его. Ведь кто-то из американцев знает тебя по записи «Трехгрошовой оперы».
— Я думаю, ты прав. Но в будущем хочу писать мое имя через «Y», а не через «J». Это хорошо смотрится и понятно в любой стране.
— Ладно, Lotte Lenya, через «Y».
Когда в конце фильма она встает, Курт тянет ее обратно и сажает на свои колени.
— Если в отеле мы уже притворяемся Вайлями, может, мы и правда могли бы снова пожениться, что думаешь?
— Конечно. — Она обнимает его за шею. — Если кто-то должен сделать из меня порядочную женщину, я не против, чтобы это был ты.
ЭПИЛОГ Берлин, апрель 1955
Теперь, когда глаза Лотты привыкли к темноте в кабинете Брехта, она отчетливее увидела его черты. Но все, что вокруг, показалось ей еще более размытым, чем в начале ее визита. Даже нежная дружеская атмосфера, которая воцарилась в этот вечер, была каким-то сентиментальным эхом. Ведь это явное заблуждение — думать, что они все еще знают друг друга.
Так много людей за это время стали для Лотты чужими. Иногда она думала о Луизе, которая хотя и уехала в Лондон, вскоре вернулась в Берлин. Во время войны прятала евреев. А когда мужчины закончили воевать, была изнасилована русскими. После этого разучилась петь. А потом, уже как политик, боролась в Западном Берлине за молодежь и культуру. Больше они не виделись.
Другие уже ушли из жизни. Кайзер — всего месяц спустя после безоговорочной капитуляции. Курт. А вскоре и мать Лотты. Смерть Курта невозможно было пережить, но она очень тосковала и по своей матери. Когда-нибудь Лотта снова пройдет по Амайсгассе и попросит новых жильцов на минутку ее впустить. Она бы зашла на кухню, в которой в детстве спала. А может, ей разрешат даже зайти в спальню матери. Лотта бы посмотрела оттуда, сияет ли по-прежнему в вечерних лучах покрытый медью купол церкви Ам-Штайнхоф, как и тогда, когда она только была построена.
Курт. Его последние слова к ней:
— Ты действительно любишь меня, Ленья?
— Только тебя.
Больше сказать было нечего. Но если бы она знала, что они уже никогда не поговорят друг с другом, она бы улыбнулась, а не обижалась бы втайне на этот вопрос. Теперь она могла только надеяться, что он поверил, потому что это была правда.
Обманывали только врачи, которые говорили о четырехнедельном пребывании в больнице и выздоровлении и ни слова не сказали, что все могло обернуться иначе. Курт упал во время сочинения новой оперы. Он нашел наконец подходящего автора для своего «Гекльберри Финна» в лице драматурга Максвелла Андерсона и был так этому рад. Но в больнице Лотта все же попыталась забрать у него карандаш, который он взял, как только его руки перестали дрожать. Когда он предупредил ее, что захиреет, если будет просто тихо лежать, она больше не препятствовала его работе. Позже некоторые его друзья обвиняли ее, но не она довела его до смерти. Можно подумать, что хоть раз она могла оторвать его от нот. Она никак не могла понять, почему душа Курта должна была исчезнуть вместе с музыкой, которая рвалась из него наружу.
Когда врач вошел в приемную, избегая взглядов знакомых Лотты и Курта, она уже знала, что он собирается сказать. Но даже после того, как он это произнес, она была не в состоянии понять сообщение. И не поняла этого даже тогда, когда привезла тело в дом, чтобы установить гроб для прощания. Она сидела рядом с ним и говорила, и с сухими глазами писала Альберту и Эмме, что они потеряли еще одного сына. Ганс умер три года назад.
Когда к концу того же года умер Альберт Вайль, Лотта невольно подумала, что он просто не хотел пережить своих оставшихся детей.
Лотта шла за гробом Курта на похоронах, так и не веря, что его действительно больше нет. Она ожидала, что вернется к нему. В их прекрасный, но и в самом деле слишком большой для двоих отдельный дом на Саут-Маунтин-роуд в северной части города. У которого была прекрасная веранда.
Лотта сама выбрала стихи для его надгробия и выгравировала соответствующие им ноты. Это строки из последнего оконченного произведения Курта «Затерянный в звездах». Они были написаны Максвеллом Андерсоном, который произнес их и на церемонии:
Ночная птица сквозь окно
Нежданною порой
Влетает в освещенный дом
Из темени ночной.
И, пролетев его насквозь,
Упархивает прочь.
Вот наша жизнь: из тьмы на свет,
И снова — в ту же ночь [19].
И только позже, когда все ушли и она осталась в доме одна, пришло наконец осознание. Потом ее постоянно, даже в состоянии бодрствования, преследовало чувство, будто она куда-то проваливается: такое иногда испытываешь, засыпая. Она опускалась на дно моря, погребенная толщей воды, которая перекрывала ей воздух. В могиле Курта не могло быть темнее, чем на такой глубине. Самые верные друзья Лотты, включая Ауфрихтов, которые тоже эмигрировали в Америку, навещали ее почти каждый день. Марго даже иногда спала в ее доме, чтобы у Лотты не возникло никакой дурной мысли. Если бы Лотта не была до предела измотанной, она бы ей сказала, что ночью она не нуждается в охране. Именно во снах она чувствовала себя живой. Курт приходил к ней. И только на рассвете снова ускользал. Тогда она вцеплялась руками в его подушку и просила простить ее за то, что не стала ему такой женой, какую он заслуживал.
Одним из свидетельств покаяния, которое она решила принести, было письмо к Касу, в котором она просила сообщить, как именно прошел побег Курта из Мюнхена. Едва ли не больше, чем развод, Лотту тяготило то, что тогда, в Мюнхене, она его оставила, чтобы поехать к Отто в Вену. Уже потом она преподносила это всем в качестве захватывающей истории о добрых жандармах и глупых нацистах по пути из Берлина во Францию, пока сама в нее почти не поверила, потому что не могла заглушить стыд, возникший вскоре после ухода из мюнхенского отеля. Они никогда не обсуждали, что случилось потом. Лотта понятия не имела, как Курт добрался до Франции. Зная, что это будет ее мучить, она потребовала, чтобы Кас все рассказал.
