Брет Уиттер - Пока не сказано «прощай». Год жизни с радостью
В этот раз меня особенно очаровали дети, Федра и Анастасия.
Теперь я особенно чувствительна к тому, что малыши часто пугаются меня. Мое кресло все черное, с большими колесами, я сижу в нем скрюченная, бормочу что-то заплетающимся языком и не могу ни встать, ни поиграть. Один раз я видела, как маленький мальчик, увидев меня, отвернулся и спрятал лицо в коленях матери. В его возрасте я бы тоже испугалась.
Я — но только не Федра и Анастасия. Для них мое кресло было игрушкой. Каждый раз, когда оно пустовало, они заскакивали в него и катали друг друга. И Джон их тоже катал. А однажды вечером, когда мы все сидели за ужином, Анастасия забралась к Джону на колени и свернулась клубочком.
Две мои семьи — старая и новая. Вместе.
Не хватало только Паноса. Придется опять вызывать его дух. Придется ехать к нему, раз он сам не может ко мне прийти.
Мы посетили его могилу в разгар неимоверно жаркого дня.
— Странно, что мы все в черном, — сказала Эллен по пути туда.
— Я специально так оделась, — ответила я. — Для кладбища.
— А я ни о чем таком не думала. В Калифорнии так не принято, — сказала она.
По дороге мы остановились купить цветов. Нэнси выбрала темно-бордовые иммортели, названные так потому, что они никогда не вянут ни живые, ни срезанные.
Панос был похоронен на семейном участке на кладбище в центре Никосии — таком древнем и густонаселенном, что, когда нужно кого-то похоронить, старые могилы вскрывают, кости собирают в мешок и этот мешок снова закапывают.
Древнее место. Молчаливое место, где живых и мертвых обступают кипарисы.
В мой первый визит я стояла у могилы одна. «Панос Келалис. 1932–2002». Я могла прочесть лишь его имя, написанное греческими буквами. У меня было такое чувство, как будто это наш с ним тайный язык.
«Я горжусь тем, что я часть тебя, — протелеграфировала я ему тогда мысленно. — Мне жаль, что я так и не встретилась с тобой».
На этот раз со мной были муж, родственники и друзья. Нэнси положила на могилу иммортели. Я поднялась с кресла, не потому, что мне было плохо видно. В знак уважения и чтобы показать, что я сильная. Белая мраморная плита так сверкала на полуденном солнце, что я даже прищурилась за темными стеклами очков.
Наш гид Алина — дочь Суллы, ради нашего визита приехавшая из Лондона, — попросила священника Греческой православной церкви отслужить на могиле поминальную службу.
Священник стоял на самом солнцепеке, прямо напротив меня. У него были очень светлые волосы и красное потное лицо. Его синяя, до пят, ряса выгорела на солнце.
«Господи, да он, наверное, испекся», — подумала я.
В руке священник держал кадило — изукрашенную сферу с угольками внутри, на длинной цепочке с колокольчиками. Он монотонно читал молитву на греческом. Я разобрала два слова и по его плоскому, невыразительному голосу поняла, что эту молитву он произносил уже раз в тысячный, не меньше.
Я разобрала слова «Панос» и «Теос» — Бог.
От жары и удушающего запаха смерти мне стало дурно.
Я попросила, чтобы меня увели: стоять у могилы кровного отца — в жару ли, в холод — не значит быть к нему ближе.
Я лучше ощущала его присутствие в морском пейзаже, который он любил, в бусинах четок, которые перебирал в пальцах, в его фотографиях, особенно в молодости, когда он походил на меня.
Я чувствовала себя ближе к нему на земле, которую он считал своим домом, а не у мраморной плиты, под которой он лежал.
Как и все мы, Панос продолжал жить в людях, которые остались после него, в том числе во мне и в моих детях — потомках, о чьем существовании он даже не подозревал.
В тот вечер мы на нескольких машинах подъехали к прекрасному дому моих друзей Джорджа и Юлы в пригороде Никосии. Их сын Стелиос вырос на целый фут с тех пор, как я видела его в последний раз, и был уже на полпути к тому юному красавцу, каким обещал стать.
«Ах как было бы хорошо, если бы когда-нибудь его полюбила Марина», — подумала я.
Джордж и Юла приготовили ужин на пятнадцать человек, несмотря на то что сами на следующий день уезжали в отпуск.
Мы сидели во дворе, откуда открывался вид на окрестные поля. Я объясняла Джорджу, что уже не могу пить, как раньше. Мой язык и без того заплетается, а если я еще выпью, меня совсем никто не поймет.
— Но вот когда разговоры закончатся, ты мне налей!
Пришли какие-то кипрские журналисты, коллеги Джорджа, режиссера-документалиста. Сама в прошлом репортер, я сочувствовала им — они поневоле стали свидетелями некой главы семейной саги и не понимали, что происходит.
— Пусть они сами задают вопросы! — сказала я, прервав излияния группы доброжелателей, которые пытались ввести их в курс дела.
Нэнси опять привезла всем подарки и стала раздавать их после ужина. Семилетняя Анастасия, младшая из всех, тут же запищала:
— А где мой?
Люблю детей!
Я привезла только один подарок: Библию Паноса. Мне хотелось вручить ее Сулле в тот же вечер, пока у меня еще были силы. Но я знала, что слóва не смогу сказать, не прослезившись, и поэтому заранее написала все на айфон и попросила Нэнси прочесть. Когда подруга взяла у меня телефон, я заплакала, так громко шмыгая носом, что даже наклонила голову, чтобы спрятать лицо. Нэнси стала читать:
Дорогая Сулла,
я пишу тебе эти слова, так как мой голос слаб, а воля еще слабее и мне не удержаться от слез.
Едва узнав, что моим кровным отцом был Панос Келалис, я узнала, что его нет в живых.
А потом я, иностранка, вторглась в твою жизнь, рассказала какую-то несусветную историю и стала выспрашивать о нем, выпытывать подробности.
Я боялась, что мне не поверят, что меня не примут в свой круг, сочтут авантюристкой и вышвырнут прочь.
А ты оказалась так добра ко мне и стольким со мной поделилась.
Естественно, что в прошлый раз мы много говорили о его бывшей жене Барбаре. И ты сказала, что была разочарована, когда она приехала на его похороны и не привезла семейную Библию Паноса, как ты просила.
«Если увидишь, забери ее!» — сказала ты тогда — может, в шутку, а может, и всерьез.
Барбара давно вызывала мое любопытство, не только из-за ее экстравагантных поступков, — мне было просто интересно увидеть эту американскую принцессу, которая похитила сердце моего отца.
Мне хотелось узнать у нее что-нибудь о том, как он любил.
Нэнси прочитала всю историю с обращением за помощью к Пэту и ответом Барбары. Она дошла до строк:
Однажды, сидя на диване в гостиной ее дома, я сощурилась от солнца.
«Ты щуришься совсем как Панос», — сказала она.
Так что в конце концов Барбара мне поверила. Что было далеко не так важно для меня, как заполучить Библию.
Которую я теперь передаю тебе.
Твоя доброта породила в моей жизни ответное добро, дала мне покой и силу. Ты поделилась со мной Паносом, и это помогло мне обрести душевное равновесие, так как я знаю теперь, что моя форма БАС — не генетическая и мне нечего волноваться за своих детей, они не заболеют этой болезнью.
Мне очень понравились рассказы о бесстрашии Паноса. Они помогают мне быть сильнее сегодня…
Сулла, ты обогатила меня — я узнала, каким был мой отец, я могу гордиться тем, что я его часть, и грустить оттого, что я никогда его не знала. Теперь у меня есть рассказы о нем, его фотографии, вещи, которые ему принадлежали, — и все это благодаря тебе и Эллен.
У меня есть его образ, которым я восхищаюсь. И я надеюсь, очень надеюсь встретить его по ту сторону жизни.
Я не боюсь смерти. Во мне нет страха.
Спасибо тебе за все. Эвхаристо.
Сулла сидела молча, потрясенная.
И тут бойкая на язык Надя попросила показать Библию.
— Нет, это не та, — прочирикала она, едва ее увидев.
Авраам проглядел книгу внимательно и обнаружил то, чего не заметил ни Пэт, ни мы с Нэнси. Выделенный желтым маркером абзац о том, что жена должна быть покорна мужу своему.
Значит, это Библия Барбары!
— Что ж, важен не результат, а намерение! — сказала я собравшимся.
И мы все от души посмеялись. И тогда неловкость улетучилась, и возникло новое воспоминание, новая история, которой можно поделиться под крышей хижины-чики с друзьями, как хорошим вином.
Стелиос, сын Джорджа, пригласил нас внутрь послушать его игру на пианино. Он исполнил «Звездно-полосатый флаг», Анастасия стояла рядом и дирижировала. К концу программы я уже практически выдала за него Марину. Закатывай глаза сколько хочешь, Марина, но это так.
Джордж, Нэнси и я вместе учились в университете Флориды по программе для журналистов. Однажды он снял нас с Нэнси в своих короткометражках, которые делал для курса по телесъемкам.
Джордж нашел те старые пленки и показал их нам. Вот Нэнси, моложе на двадцать лет, но точно такая, как сейчас, только волосы втрое пышнее.
