Вольдемар Балязин - Русско-Прусские хроники
— Ох, Николай, Николай! — жалобно сокрушался старый Зикко. — Зачем ты связался с этим немцем? Обманет он тебя! Какая тебе корысть служить их проклятому ордену?
— При чем тут орден? — горячился Николка. — Я русскому князю еду служить. Он и супротив немцев, и супротив татар оборона и защита.
Старый прусс не унимался:
— Ты-то русскому князю будешь служить, да он-то сам кому служит?
— Не немцам ведь! — кипятился Николка.
— А откуда знаешь, что не немцам? — не успокаивался Зикко Угорь.
— Одно у тебя, старый, на уме: немцы да немцы. Отколь им в Белой-то Руси взяться?
— У немца руки длинные, — бубнил свое старый прусс.
— Разберусь, поди, сам, не маленький, — отрезал Николка и, обидевшись, либо отходил в сторону, либо делал вид, что засыпает.
На второй день, собрав нехитрые пожитки, Николка неспешно тронулся в путь. Зикко стоял, прислонившись к притолоке избушки, и щурился вслед. Досадуя на старика, Николка ехал не оборачиваясь и только на повороте оглянулся. Зикко, маленький, старый, одиноко стоял на дороге и из-под ладони глядел во все глаза вслед.
У всадника сжалось сердце, но он, не замедляя хода, завернул коня на поворот и впервые дал каурому шпоры.
* * *До вотчины Глинского — Турова Николка добирался почти полмесяца. Немец точно описал путь, и паренек без особого труда, редко сбиваясь с дороги, с первым снегом подъехал к берегу Припяти.
Река была серая, тихая, без плеска текла средь низких болотистых берегов, вбирая сотни ручейков и речушек.
Николка медленно поехал по течению, всматриваясь: нет ли где брода? Наконец брод отыскался. Истоптанная тысячами ног и копыт вязкая дорога ныряла в реку и узкой черной лентой выныривала на противоположном берегу.
Осторожно тронув каурого шпорой, всадник направился к воде. Конь заупрямился, запрядал ушами, мелко перебирая ногами, пошел боком. Над рекой стелился холодный белый пар — будто от серых снеговых туч отделился рваный нижний край и поплыл над Припятью туманной завесой.
Николка снова дал коню шпоры, потянул удила. Каурый, обидчиво кося агатовым глазом, нехотя вошел в воду и пошел, чуть вздрагивая от холода и высоко выбрасывая передние ноги.
На другом берегу Николка соскочил на землю и чистым сухим холстом торопливо вытер коня, сильно прижимая тряпицу к ногам и крупу. Затем влетел в седло и погнал карьером, разогревая его. Конь, будто понимая хозяина, шел стремительно, вытянувшись над черной грязной дорогой.
Туров Николка увидел, как только выехал к Припяти. До города средь пологой равнины было не более версты. Только два невысоких холма видел перед собою Николка. Холм поближе к нему был побольше, на его плоской вершине стояла крепость. На втором, дальнем от Припяти, — церковь. Вкруг города стены не было. Место спадало от замкового холма к реке нестройной гурьбой черных, вросших в землю избушек под соломенными крышами.
За местом вдруг снова оказалась река. Она обтекала холм с двух сторон. Через реку был перекинут деревянный мост. Въехав на него, Николка увидел, что слева от реки отходит ров, также наполненный водой. Подняв голову, Николка заметил в окне надвратной башни мужика с алебардой.
«Привратный сторож», — определил Николка. Мужик спускаться не стал. Спросил негромко:
— С каким делом и к кому едешь?
— Еду к Панкрату от его старшего брата! — крикнул Николка звонко и весело.
Мужик вдруг, непонятно отчего, ошалело замахал руками, округлив глаза, засипел предостерегающе:
— Что ты! Что ты! Разве можно такие слова орать на весь белый свет!
Страж исчез, торопливо застучали шаги по лестнице башни. Когда привратник открыл ворота, на лице его все еще оставался испуг. Заметил Николка и иное в глазах стража. Впервой доводилось мальцу увидать во встречном взгляде почтение.
«Как из сказки заклятье, — ухмыляясь, подумал Николка. — Сказал его, и ворота распахнулись чуть не сами собой. Страж вначале напугался, а потом и охолопился — будто князя встретил».
Резко подбежал другой мужик, взял каурого за повод и повел в конюшню, а еще один, сняв шапку, кивнул Николке головой, не поймешь, не то поклонился, не то попросту поздоровался, и зазывно махнул рукой — идем-де.
Провожатый завел его в большую избу, что стояла посреди двора. И там в просторной, чисто убранной горнице встретил его начальник: борода лопатой, рубаха новая, сапоги из юфти.
Бородатый махнул рукой — мужик, приведший Николку, вышел вон.
— От кого? — спросил бородатый.
— От старшего брата к Панкрату, — ответил Николка тихо.
Хозяин непонятно чему улыбнулся, спросил, потеплев голосом:
— От какого же брата? Много их у меня и почти все — старшие.
— Звать его Кристофор, а прозвище мне не сказывал.
— Ты постой здесь, погоди меня маленько, — торопливо проговорил допытчик и выскочил за дверь — в соседнюю горницу.
Вскоре вернувшись, произнес испуганно:
— Сам тебя хочет видеть: князь Михаил Львович.
Глава третья
Туровский заговор
1508 год начался теплыми ветрами, звонким крошевом рушащейся наледи, ломким хрустом оседающего наста.
Вскоре после Рождества Сигизмунд Казимирович отправился из Вильны в Краков на коронацию, по которой Литва и Польша должны были вновь соединиться под одним скипетром, ибо после коронации в Кракове Сигизмунд Казимирович добавлял к титулу великого Литовского князя и титул польского короля.
Михаил Львович об эту пору сидел в Турове. Невесело ему было и бесприютно, несмотря на то что жил он в отчем доме, в тех самых стенах, которые первыми из прочих довелось запомнить ему.
Узнав, что Сигизмунд уехал в Краков, Михаил Львович вспомнил недавнее.
Всего семь лет назад там же, в Кракове, короновался на польский стол собинный его друг, благородный рыцарь, честный и добрый Александр Казимирович.
Глинский припомнил осиянный тысячью свечей собор, парчу и золото одеяний, сотни знатнейших персон из Литвы и Польши, роящихся у подножия трона, и самого себя, стоящего рядом с Александром Казимировичем, себя единственного, кто олицетворял своею персоной всех литовских дворян и кому было позволено стоять не в зале собора, а прямо возле короля, как если бы он — Глинский — был его братом или сыном.
Иные прохожие, осеняя себя крестным знамением, отплевывались, как от нечистого, убежденные, что встреча с иноверцем — к беде.
Чем ближе к Кремлю подъезжали, тем беспокойнее становилось на сердце у Михаила Львовича. Шумной, бестолковой, многолюдной и непонятной показалась ему Москва. «Как-то приживусь я здесь?» — с грустью и тревогой подумалось Глинскому. На ум вдруг пришли пакостные еропкинские слова: «Где ни жить, не миновать служить».
