Мария Дмитриенко - Веласкес
В дни кочевья, как охарактеризовал Пареха их жизнь, был завершен портрет карлика Эль Примо. Маэстро написал его сидящим на огромном сером камне. За спиной простирался волнистый пейзаж, а над головой в безнадежно сером небе собирались тяжелые тучи. С трагической серьезностью смотрит карлик прямо перед собой, на его некрасивом лице печать мудрости и душевной чистоты. Возле него — огромная книга. В сравнении с нею фигурка Аседо кажется еще более крошечной. От полотна веяло таким одиночеством, что Пареха не мог смотреть на него равнодушно.
В Мадриде между тем происходили большие перемены. Худо приходилось всесильному Оливаресу. Король все больше был недоволен проводимой им политикой и постепенно удалял его от дел. Невзлюбила графа-герцога королева. Обстоятельства складывались так, что Оливарес вынужден был подать в отставку. Двадцать два года стоял он у руля Испанского государства, и почти все это время страна находилась в состоянии войны с другими державами.
17 января 1643 года впавший в немилость фаворит получил отставку. Вместе с графом покидали Мадрид и придворные, которым он покровительствовал. Веласкес находился в затруднительном положении. Все эти годы Оливарес выказывал ему свое расположение, помогал в тяжкие минуты, опекал. Трудно было поверить, что такой человек, как Оливарес, способен на привязанность, но так было.
В мастерской у маэстро стоял неоконченный портрет Оливареса. До неузнаваемости изменили годы могучего Атласа. Он потолстел, лицо обрюзгло и стало вялым. Хотя на губах его любезная улыбка, взгляд маленьких глаз тревожен и подозрителен, нет в нем прежней твердости и уверенности.
Кисть наносила на полотно поочередно то темные, то светлые пятна. На темном фоне все явственнее проступали лицо и белоснежный остроконечный воротник. Гамму темных тонов составляли краски парика, усов, жиденькой бороды и одежды. Через левое плечо графа лег складками зеленоватый шарф, на груди справа чуть поблескивали контуры ордена. Портрет был окончен. Надо было повидаться с Оливаресом и вручить ему подарок.
Граф опередил Веласкеса. Он прислал через верного Николазито письмо, в котором говорил, что уезжает в свое имение в окрестности Кадиса и просит маэстро при случае навестить его.
Теперь Веласкесу нужно было выяснить главное — теперешнее отношение к себе при дворе. Но в дворцовой сутолоке все, казалось, позабыли о придворном художнике.
В один из дней дон Веллела принес, наконец, весть, разрешавшую все сомнения: в бумагах дворцовой канцелярии он наткнулся на документ за подписью его величества. «С сего дня придворный художник дон Диего Родригес де Сильва-и-Веласкес назначается нами на должность камердинера, без выполнения обязанностей, но с жалованьем. Филипп IV».
— Ты родился под счастливой звездой, друг, — смеялся дон Хуан.
— Я родился под звездами Севильи! — отвечал Веласкес просто.
Теперь можно было спокойно продолжать работу над начатой серией карликов и уродцев.
Маэстро внимательно наблюдал за привезенным в королевский дворец из Фландрии Себастьяном де Морра. Приставленный к Балтазару Карлосу в услужение, Морра вечно где-то пропадал. На него жаловались королю, но все оставалось в поведении уродца без изменений. Придворные шептали, что Филиппу приятно смотреть на нелюдимого карлика и осознавать, что на свете есть человек еще более мрачный, чем он сам Себастьян для своего времяпрепровождения выбирал самые неподходящие места: темные углы зал, крутые лестницы. Однажды Веласкес увидел его в момент, когда легкомысленные придворные дамы осмеяли коротышку. Злобно смотрели огромные черные глаза на мир, сделавший человека рабом. Огонь гнева блестел в зрачках, и казалось, что маленькое существо испепеляется от ненависти. В карлике проснулось человеческое достоинство.
Маэстро потратил немало сил, чтобы успокоить Морра и отвести в мастерскую. Там, усадив его в угол, в излюбленной им позе, он стал писать портрет, который благодаря неповторимости человеческой индивидуальности стал в один ряд с его лучшими полотнами.
Теперь, когда при дворе не осталось почти никого из севильянцев, художник стал все больше тосковать по своей родине. Фуэнсалида и Веллела даже начали побаиваться за его здоровье, таким он стал бледным и молчаливым.
Слава Веласкеса к тому времени достигла небывалого блеска. Маэстро передавали, что на одном из приемов король Филипп говорил: «Историки отметят, что я утратил несколько провинций, но они не могут не сказать, что в мое царствование испанское искусство достигло невиданной высоты. Веласкеса нельзя скрыть, а его довольно одного, чтобы ярко озарить любую эпоху!» Маэстро в ответ на такие сообщения лишь горько улыбался. Все королевские милости, будь на то его воля, променял бы он на солнце и голубые небеса своей дорогой Андалузии, белую чайку Севилью, на пьянящий запах ее лугов и цветов да аромат апельсиновой ветки.
В один из пасмурных мадридских дней, когда холодный туман серой плотной пеленою укутал весь город, в мастерскую Альказара неслышно вошел Хуан Пареха.
— Дон Диего, — обратился он к неподвижно сидящему в кресле маэстро, — молодой художник-севильянец хочет повидать вашу милость.
Веласкес обернулся. Кто подслушал его мысли и послал гонца из Севильи?
— Вводи его скорее!
На пороге появился юноша. Он был очень красив. Веласкеса, который был прекрасным физиономистом, сразу покорили его открытое, чуть смуглое лицо, ясный, прямой взгляд и простые, скромные манеры. Он пошел севильянцу навстречу, раскрыв объятия.
— Да благословит мадонна ваш приход, юноша, из страны моего детства. Не привезли ли вы в складках вашего платья запаха нашей Севильи и немного андалузского неба?
Севильянца звали Бартоломео Мурильо. Всего год назад в Севилье он впервые увидел портрет работы Веласкеса и тогда же решил во что бы то ни стало добраться до Мадрида. Денег на поездку у него не было, и юноша немало потрудился, чтобы накопить их.
Веласкес слушал улыбаясь. Теперь юноша мог считать, что все злоключения уже позади. Он был на пороге школы великого маэстро. Учитель-жизнь, пожалуй, обошлась с ним так же строго, как некогда с Веласкесом Эррера.
Маэстро успел заметить, что наряд его будущего ученика не отличается новизной. Бедный юноша шел к цели дорогой нужды. Что ж, решил про себя Веласкес, для художника это почти необходимо. Но человек не может всегда находиться между молотом и наковальней. Можно выбрать другой путь. Он понимающе кивал головой, когда Мурильо настойчиво отказывался поселиться под его кровом, и в заключение сказал, что он не такой уж бескорыстный За все ученик будет ему обязан рассказами о Севилье.
