Джон Карр - Артур Конан Дойл
«Поражения в трех битвах за одну неделю, — констатировала немецкая пресса, еще более злорадная, чем, скажем, французская, русская или австрийская, — низвели военный престиж Англии до самого низкого в XIX столетии уровня».
«Мы прочитываем 8–10 газет в день и ждем следующего выпуска», — говорил Конан Дойл, когда стали поступать первые дурные вести. Он уже давно подумывал записаться добровольцем, чем приводил матушку в бешенство.
«Как ты смеешь! — гневно восклицала она в своих письмах. — О чем ты думаешь? Ведь один только твой рост и сложение превратят тебя в отличную и верную мишень!» Достойно, ничего не скажешь, участвовать в битве, соглашалась она, весьма характерно напомнив о Перси, Пэках, Конанах и Дойлах, но вставать на защиту дела, в корне которого лежит «это ужасное золото», было бы глупостью и преступлением.
«Ради всего святого, послушай меня. Несмотря на твой возраст, я отвечаю за тебя перед Богом. Не иди на войну, Артур! Послушайся меня! Если бы политиканам и журналистам, которые с такой легкостью ввязались в войну, предстояло самим отправиться на фронт, они были бы много осмотрительней. Они ввергли страну в войну, и, пока это в моих силах, ты не станешь их жертвой. А если ты будешь держать меня в неведении, — мрачно предостерегала она, — я приеду сама!»
Приехала ли матушка в Андершо, чтобы устроить сцену прямо на месте, — неизвестно. Но сын остался глух к ее мольбам. На битву поднималась вся страна.
Сэр Редверс Буллер, в первый и единственный раз поддавшись отчаянию, дрогнул и предложил сэру Джорджу Уайту сдать Ледисмит. «Будь проклят сдающийся!» — отвечал Уайт. Тем временем в Англии правительство назначило лорда Робертса на пост главнокомандующего в Южной Африке, а генерала Китченера (ныне лорда Китченера Хартумского) — начальником штаба. В Южную Африку отправилась шестая по счету дивизия, седьмая — мобилизовывалась. Впервые пришлось обратиться к добровольцам, и не только на Британских островах, но и по всей Британской империи.
Еще в самом начале войны Конан Дойл заявлял, что страна обязана прибегнуть к помощи своих спортсменов — людей, которые умеют отлично стрелять и ездить верхом и которых можно противопоставить подвижной бурской коннице. Сейчас он написал об этом в «Таймс», и письмо было опубликовано в тот самый день, когда правительство обратилось с призывом организовать именно такое воинское соединение — Добровольческую кавалерию. Теперь слово было за самим Конан Дойлом.
«Поэтому, разумеется, — оправдывался он перед матушкой, — честь обязывает меня, первым подавшего эту идею, стать и первым добровольцем.
Я чувствую, что сильнее, чем кто-либо в Англии, кроме разве что Киплинга, могу повлиять на молодежь, особенно молодежь спортивную. А раз так, было бы в самом деле важно, чтобы я возглавил их.
Что же касается существа раздора, то со дня вторжения в Наталь это превратилось в чисто академическую проблему. И конечно, стало очевидным, что они-то готовились уже много лет, а мы — нет. Что же после этого остается от всех наших коварных замыслов? До того, как война разразилась, у меня еще были серьезные сомнения, но с первого же дня войны я уверился, что она справедлива и стоит любых жертв».
Однако ему не везло. Сколько бы он ни обращался в военное ведомство, ему отвечали, что он слишком стар для действительной службы, а давать какие-либо поручения гражданскому лицу они не станут. «Вздор!»
Тогда у него возник план отправиться на место военных действий на свой страх и риск, и, если там возникнет нужда в людях, он окажется под рукой. «Мучительно оставаться в Англии, чтобы слышать: „Привет! А я думал, ты на фронте“. Это было бы невыносимо». Это было тем более невыносимо, что у призывных пунктов выстраивались длиннющие очереди юношей из Вест-Энда в цилиндрах и стоячих воротничках. Но оставалась и другая возможность. Почему бы не отправиться на фронт в качестве врача?
Его друг мистер Джон Лангмен снаряжал полевой госпиталь за собственный счет. Госпиталь этот, в отличие от других гражданских госпиталей, должен был отправиться прямиком на фронт, и это-то обстоятельство и решило дело, когда Конан Дойлу предложили работать в госпитале. Сын устроителя, юный Арчи Лангмен, теперь в звании лейтенанта Мидлсексской добровольческой кавалерии морозным вечером, под Рождество, сидя у жарко натопленного камина в Андершо, посвящал Конан Дойла в подробности дела.
— Я поеду в качестве казначея, — возбужденно разъяснял юный Лангмен. — Мы подобрали из гражданских главного врача и заместителя. Но мой отец желает, чтобы вы были старшим врачом и осуществляли общий надзор. Вы согласны?
Хозяин, не выпуская трубки изо рта, кивнул утвердительно.
— Госпиталь будет великолепным, — продолжал Арчи. — На сто коек, с большими шатрами и 35 палатками. Особые удобства для раненых. И штат у нас подбирается первоклассный.
— Кто главный хирург?
— Роберт О’Каллаган. Вы его знаете?
— Кажется, слышал это имя. Какова его специальность?
— Гинеколог. Женские болезни и всякое такое, понимаете.
Конан Дойл прищурился:
— У него будет сравнительно немного пациентов на фронте, не так ли?
— Не надо шутить, сэр! О’Каллаган хороший человек. Впрочем, отец говорит, что был бы счастлив, если бы вы взялись подобрать персонал.
Так был сформирован госпиталь Лангмена со штатом уже ни много ни мало в 45 человек, и их групповое фото (тропические шлемы, хаки, обмотки) теперь красовалось на страницах «Графики» и «Скетча». Конан Дойл был зачислен как неоплачиваемый служащий и, кроме того, должен был выплачивать жалованье своему денщику Кливу. Представителем военного министерства у них в госпитале оказался большой поклонник виски, и у старшего врача возникли опасения на его счет еще до отправки.
Когда колокола уже готовы были пробить начало нового года и нового столетия, пришли письма из Индии от Лотти, едва переводившей дух от танцев в пестром вихре офицерских мундиров в Лахоре на балу у губернатора.
«16-й уланский уже получил назначение в Кейптаун, — писала она. — И им пришлось провести турнир по поло второпях — о Англия! — и продать всех своих прелестных пони. Амбалла вскоре опустеет. Все удивлены, что до сих пор не призвали наших артиллеристов, а последние две недели я жила, как попрыгунья». Иннесу не до плясок, он негодует на задержку: «Почему они не призывают артиллеристов? Дома все уже ушли на фронт; мое вечной дьявольское везение!»
На Новый год, когда в Южной Африке разгар лета, тяжелые орудия батарей генерала Жубера забарабанили картечью по гофрированным крышам осажденного Ледисмита. Жубер со свойственным ему благородством предложил всем невоюющим покинуть город, но ушли немногие. Опустошал город не артобстрел, а болезни. До осажденного Кимберли как-то раз донесся грохот пушек лорда Метьюэна и сверкнул на солнце наблюдательный воздушный шар; блеснул сигнал гелиографа, и был получен ответ, но спасение не пришло. На севере крохотный, незначительный Мафекинг заставлял трепетать сердца и будоражил воображение всей Империи. В Мафекинге полковник Баден-Пауэлл не только не подпускал близко осаждающих, но и открыто смеялся над ними, устраивая у них под носом крикетные матчи, которые те были не в силах прекратить, а по ночам осажденные задавали жару противнику штыковыми вылазками.
