Наталья Пирумова - Бакунин
Уже 21 марта 1855 года мать Бакунина подала новому царю первое прошение об освобождении сына. Но оно осталось без ответа. Брат Алексей, находясь в это время вместе с матерью в Петербурге, послал Павлу грустное письмо о том, как тяжело ему идти на свидание с Мишелем, не имея возможности ничем порадовать его. «Мне понятно, — отвечал Павел, — что тебя смущает предстоящее свидание с братом: так горько прийти к нему, не принеся с собой по крайней мере надежд каких-нибудь. Но, несмотря на видимую грусть письма твоего, кажется мне, мы должны надеяться… Тем более что я думаю и имею достаточный повод думать так, что в настоящую минуту ни ум, ни желание добра, ни огонь души, вовлекающий иногда в ошибки, не страшны для России, по страшны для России глупость, бессмыслие и особенно бездушие того ходячего эгоизма, что из жизни общественной делают торговый рынок своих частных интересов. Тем ходом, каким мы шли до сих пор, мы уже дошли до всего, до чего дойти было возможно. Теперь идти дальше некуда. Необходимо изменить ход… И потому необходимо надеяться: все умное, все доброе, все оживляющее и творческое оживает под влиянием нового весеннего солнышка… Я в каком-то радостном ожидании и полон надежд… Я верю весне, и уже в конце января в меня сильно закрадывается весеннее ощущение. Его поддерживают во мне эти тайные, смутные голоса, со всех концов долетающие и так убедительно возвещающие, что зима кончилась».[165]
Однако радостные ожидания Павла оказались напрасными. Прошения, поданные его матерью, оставались без ответа. Снова потянулась мрачная вереница дней. Царь хорошо помнил «Исповедь» Бакунина, не верил ей и ждал от своей жертвы новых доказательств благонадежности. Бакунин долго не хотел писать царю сам, надеясь на хлопоты матери. Но время шло, здоровье все более разрушалось, а столь страстно желаемое освобождение не приближалось.
Несколько лет спустя Бакунин рассказывал Герцену об этом времени: «Страшная вещь — пожизненное заключение. Каждый день говорить себе: „Сегодня я поглупел, а завтра буду еще глупее“. Со страшною зубною болью, продолжавшейся по неделям (результат цинги. — Н. П.)…, не спать ни дней, ни ночей, — что б ни делал, что бы ни читал, даже во время сна чувствовать какое-то неспокойное ворочание в сердце и в печени с вечным ощущением: я раб, я мертвец, я труп. Однако я не упал духом…. Я одного только желал: не примиряться, не резиньироваться, не измениться, не унизиться до того, чтобы искать утешения в каком бы то ни было обмане, — сохранить до конца в целости святое чувство бунта».[166]
Вяч. Полонский сомневался в том, что эти слова, написанные позднее, точно выражали состояние Бакунина в крепости. По его мнению, «чувство бунта» в крепостях было утеряно узником. Однако, сопоставив это письмо с тем, что писал он родным и передал в руки Татьяне, я не нахожу здесь противоречий. В глубине души он не изменялся. Его «Исповедь» была не изменой, а тактическим ходом; его официальные письма к родным и, наконец, его письмо к Александру II были продолжением той же линии.
Потеряв всякую надежду на успех ходатайств матери, 3 февраля 1857 года Бакунин пишет князю В. А. Долгорукову: «Обращаюсь к Вашему сиятельству с покорной просьбой исходатайствовать мне от государя позволения писать к его величеству». Позволение получено, и уже 14 февраля на имя Александра II следует прошение, полное притворного покаяния и стремления посвятить «остаток дней сокрушающейся обо мне матери, приготовиться достойным образом к смерти».
Теперь царь, кажется, поверил, что дух узника сломлен. 19 февраля 1857 года на прошении Бакунина он написал: «Другого для него исхода не вижу, как ссылку в Сибирь на поселение».
Комендант сообщил Бакунину о царской «милости» и о разрешении ему по его просьбе заехать на одни сутки в Премухино, проститься с родными.
8 марта 1857 года в вагоне третьего класса с поездом из пустых вагонов он был направлен из Петербурга в Осташков. Здесь в сопровождении поручика Медведева и двух жандармов пересел на почтовую телегу и прибыл в имение, где прошли его детство и юность.
В доме Бакуниных собрались вся семья, многие друзья, соседи. Все с нетерпением ждали Мишеля, ставшего за долгие годы скитаний и тюрем фигурой почти легендарной. Но вот вдали зазвенел колокольчик, и вскоре сам долгожданный узник в сопровождении жандармского офицера предстал перед их глазами. Богатырская его фигура казалась прежней, но отсутствие зубов, поседевшие и поредевшие волосы, отечность и резкие морщины — все говорило о перенесенных страданиях. Об этом дне, проведенном в Премухине, и об отношении родных к Мишелю сохранился рассказ его племянницы, дочери брата Николая Варвары, написанный ею для премухинского домашнего рукописного журнала «Мельница». Тетради эти, содержащие рассказы, стихи, фотографии и рисунки многочисленных членов семьи Бакуниных, хранятся ныне у внучатой племянницы М. А. Бакунина — Татьяны Геннадиевны Кропоткиной. Отрывок из «Мельницы», который я привожу ниже, начинается с того, как старший брат Миша впервые сообщил младшему поколению Бакуниных о существовании дяди Мишеля, ранее им неизвестного. «Он рассказывал нам, что этот дядя старше всех других дядей, просидел 10 лет в крепости у австрийцев, и что, наконец, австрийский император передал его нашему царю Николаю I, и что тот держит его в крепости, запертого в одной комнате. А дядя Мишель очень умный и хороший человек и все хлопотал о свободе, не жалел себя и сражался за свободу, и вот за это-то австрийцы и посадили его в крепость. После этих рассказов, естественно, являлась у нас антипатия к австрийцам как к народу, который не только не терпит свободу, но даже мучает людей, ей преданных.
Рассказывал он нам еще, что как-то раз, когда д[ядя] Мишель сидел еще в австрийской крепости, один тамошний офицер так полюбил его и жалел, что предлагал ему бежать ночью, переодевшись в его платье в тот день, когда он будет на карауле, но дядя Мишель отказался, зная вперед, что за это непременно офицера повесят или расстреляют. А уж царь Николай ни за что, никогда его не выпустит из крепости. За всеми этими рассказами следовали свои рассуждения о том, что его необходимо освободить из крепости, и всякие нелепые предположения, каким образом его можно освободить, где ему и скучно и скверно сидеть.
Когда Николай I умер и взошел на престол сын его Александр II, бабушка с помощью дяди Алексея написала прошение к царю, в котором просила его освободить д[ядю] Мишеля, а мы слушали это прошение, когда большие прочитывали его громко друг другу. Из комнат, где говорили большие, нас никогда не гоняли, лишь бы мы им не мешали и сидели смирно. Когда прошение было готово, бабушка, тетя Таня и д[ядя] Алексей поехали в Петербург, где бабушка, стоя на коленях, подала царю лично свое прошение. Там они видались в крепости с д[ядей] Мишелем, конечно, при офицерах, служащих в той крепости. Когда они вернулись, я слышала только урывками их разговоры и сколько поняла, они не очень-то надеялись на освобождение его.
